Наталья Рузанкина - Возвращение

— Отпусти, — услышал он странный медленный голос — то был голос медузы, чьи щупальца обвивались вокруг теплого, содрогающегося тела Кота. — Отпусти, тебе ведь не нужен он. Тебе нужна только Долина. Она — за этими горами, потаенная тропа ведет к ней, и ты скоро обретешь свое вечное счастье, обретешь, если отпустишь его. Иначе вы оба останетесь в моем мире. Навсегда.

— Нет. Ты можешь принести еще одну боль, но не убить, — потрясенно прошептал Странник. — Мы награждены и прокляты бессмертием. Я знаю о тебе, я вспомнил, где видел тебя раньше, ты — последний ужас нашего пути, последнее испытание. Ты не можешь убить. Мы награждены и…

— Уже нет. По крайней мере, один из вас. Так ты согласен обменять это жалкое, никчемное животное на свой Золотой путь? Путь в Долину?

— Ты знаешь ответ…

— Тогда забирай его! — и темные щупальца отпустили маленькое обмякшее тело, и страшное одиночество ощутил Странник, а бездна снова превратилась в звездную праздничную сказку детства. — Уж над кошачьим-то отродьем — моя власть! Его незатейливая душа уже покинула звериную шкуру и принадлежит мне. Счастливого пути, Принц погибшего мира! Надеюсь, твоя Долина уже забыла твое проклятие…

Негромкий, слишком знакомый смех послышался из глубины звезд, на миг из космической пыли выткался образ Древнего Лжеца о тысяче лиц, выткался и канул в подступающую серебряную бездну. И тогда Странник, укутав в плащ тело друга, понес его по мерцающей тропе, уступами спускающейся со скалистого края попасти над Миром. Там, на горизонте, в странном зеленоватом свечении горели холмы, и почему-то он знал, что за ними — Долина. С выжженным сердцем, с выплаканной душой шел Странник и, откинув уголок плаща, что-то тихо-тихо шептал мертвому Другу. Странник шел навстречу проклятому им раю и мечтал только об одном: умереть на пороге этого рая.

Вечерний пригородный лес, полный тоскливой жути и мусорного изобилия, распахнулся мне навстречу, отступил от дороги, а затем и вовсе сгинул, как пригрезившийся ужас. Желтеющая в печальных сумерках сентябрьская позолота исчезла, всё вокруг стало ясным, дневным, ландышевым, соловьиным… И такой же, в соловьях и цветах, была моя дорога к Утраченному Чуду.

Я уходила всё дальше и видела, как менялся мир вокруг. Ландышевый лес на исходе мая пропал, в тихом золотом свете невысокого солнца по сторонам потянулись луговые просторы полесья в частых купах дубов и вспыхивающих серебром ракит. Прозрачные, желтеющие отмелями, с росчерками стрекоз над быстрой водой, крохотные заповедные реки спешили навстречу, стелились под ноги замшелыми деревянными мостками; летучими черно-белыми кораблями в воздухе, напоенном травами, парили аисты. И то близко, то в отдалении в жужжании пчел вдоль дороги одуряюще цвел шиповник, а ветка моего шиповника из Долины горела в моей руке чистым светом робкой радостной зари. Очарование полесья сменили вересковые холмы в прохладной свежести чуть горьковатого медвяного ветра. Я застыла на миг, вбирая взором лилово-розовое волнующее пространство, что-то сладко заныло под сердцем, и колючий слёзный комок появился в груди. Если бы я не помнила тебя, моя Утраченная, то решила бы, что рай — здесь, в этой розовой чистоте и свежести вересковых холмов. Но даже они не могли соперничать с Тобой, ибо в тебе пребывала Любовь.

На исходе третьего дня пути в тихом, засыпающем сумраке я сладко задремала средь вересковых волн, и во сне ко мне прилетела белая, сверкающая, как снег, птица и ласково коснулась щеки крылом.

— Спасибо, что поняла меня, что пристроила тех, кого я полюбила.

— Розовый свет… — сквозь сон пробормотала я. — Так это… Татьяна Ивановна…

— Прощай! Спасибо тебе.

Сон растворился, и последняя скорбная тень покинула дорогу к Долине. Все мои земные подруги обрели свое счастье, а я… Я брела дальше среди вересковых холмов, и медвяный ветер, напоенный свежестью и солнцем, затих; становилось всё холоднее, вересковые холмы постепенно сменили скалистые хмурые пустоши, кое-где присыпанные снегом, но ветка шиповника в моей руке разгоралась всё ярче. И значит, это тоже был путь к Долине. Вся мозаика времен года была словно смешана чьей-то играющей рукой: из Города я вышла в сентябре, затем вдохнула юный май расцветшего леса, который сменился пышным июльским травостоем полесья, по вересковым холмам в их дикой медвяной красоте я брела, кажется, вне всякого времени, и вот вошла в декабрь, в его суровую заснеженную опустошенность.