Генри Олди - Девять таинственных историй

— Сволочь! — только и сказал Этьен Круасан, колдун-подорожник, пытавшийся запутать блокатора Флавеля Листаря в трех соснах. Грубо? — пожалуй. Но чего не скажешь на пятый день скитаний в лесу, потому что «рябой стопор» в итоге кашля посреди наговора превратился в «рыбу-штопор», завивая твои проезжие пути винтом!

— Мы должны признать, что кожура от лимона способна оказать решающее влияние… — писал в рапорте десятник караульной стражи Костка Малец, отчитываясь о провале операции по захвату блокатора Нумы Слепня. Точнее, рапорт строчил писарь, облагораживая изящной словесностью черную брань десятника Костки, поскользнувшегося на ровном месте и отбившего копчик о брусчатку мостовой.

«Вряд ли я потяну профоса Надзора Семерых. А если профос не один…» — думал малефик Андреа Мускулюс год назад, стоя над незнакомым трупом в Филькином бору. И правильно думал.

Много ли было блокаторов?

Нет. Не много.

Капитул Надзора Семерых, даже испытывая в блокаторах недостаток, твердо знал: не приведи небо, чтобы таких людей стало много.

Странные гости подсели к ним в таверне «Осел и Роза», что в портовой части Бадандена. Михаль Ловчик, Санчес Прочухан и еще двое кузарей — Франтишек Дубарь и Перченый Лис — зашли туда промочить горло перед трудами неправедными. Странники же заявились в таверну, когда воровской квартет не успел пропустить и по первой кружке. Сразу направились к их столу, хотя свободных мест вокруг хватало. Расселись по-хозяйски, махнули тавернеру Ляху Варенику:

— Эй! Бутыль «Чикимальпы»!

Черный малабарский бальзам «Чикимальпа» — пойло редкое, дорогое. По башке бьет веселей кувалды. Похоже ввинчивает, если накуриться трухи от горных сыроежек, растущих в окрестностях Рагнарского ущелья. И похмелья от «Чикимальпы» не бывает. Либо встанешь наутро бодрый и полный сил, либо вообще не встанешь.

Останешься лежать забальзамированный.

От закуски судари-странники отказались. Было их трое: один постарше, с аккуратной бородкой цвета черненого серебра, и двое помоложе — румяные, плечистые крепыши. Видать, отец с сыновьями. Сословие? род занятий? — по одежде не разобрать. Наряд добротный, без лишней роскоши; шпаг нет, при поясе — изящный кинжальчик в ножнах. Не местные, это точно. Местные тесаки предпочитают.

Дубарь рогом попереть хотел, набычился и передумал.

Послал к Нижней Маме для форсу.

— За хороших людей, — поднял кубок сребробородый. — За мастеров хитрого дела.

Выпил и глядит со значением.

Кто за тебя здравицу поднял, того и бык не бодает. Дубарь кивнул, Перченый Лис себе налил; балагур Санчес за словом в кошель не полез, ответ задвинул. Слово за слово, придвинулись странники ближе. А как бутыль приговорили, так старшой и говорит: знаем, кто вы такие, но нас это нисколько не смущает. Даже наоборот. Хотите, чтоб руки ваши в два раза ловчее да проворнее сделались? Чтоб силы прибавилось?

Прочухан хмурый стал, насупился.

— Волшба? — спрашивает.

— Она, родимая, — хохочет сребробородый.

— А взамен что стребуете?

— А ничего. Еще и сами приплатим.

— Лезла мышь за сыром, — гнет свое Санчес, — да накрылась хвостом. Какой у вас с того интерес?

— Способ новый хотим в деле опробовать, — объясняет старшой. — За то и деньги платим. Если увидим, что все путем срослось — со следующих плату брать будем, и немалую. Как интерес, подходит?

— Мимо проходит, — встал из-за стола Санчес. — А вдруг у тебя волшба винтом завьется, и вырастут у меня вместо рук жабьи лапы? Или драконий хвост из задницы высунется? Ищи дураков. Гоните вы их, кузари, в тычки. От стола подальше.

И ушел. Даже пиво не допил.

Остались трое на трое. Долго сребробородый кузарей убалтывал, еще пару бутылей выставил, с закуской… Перченый Лис вышел до ветру и не вернулся — решил, хитрован, в нору уйти, от искуса подальше. Перченый, он за милю чует, когда линять пора. Тут бы и Михалю с Франтишеком задуматься, да бальзам с пивком в голову ударили, дуплетом. Больно заманчиво все выглядело. Еще и деньжат обещали…

Что было потом, Михаль не помнил. Очнулся утром, в мансарде, которую снимал у одной веселой вдовы. Долго не мог взять в толк: спит он, бредит или подхватил гнилую болезнь? Его бросало то в жар, то в холод; обстановка мансарды плыла перед глазами, подергиваясь дымкой, и вдруг проступала с неправдоподобной четкостью, позволяя разглядеть мельчайшую соринку в дальнем углу. Тело казалось чужим, купленным в лавке старьевщика. Михаль представлялся себе огородным пугалом, набитым соломой. Солома распирала изнутри, толкалась острыми жесткими стеблями, пытаясь выбраться наружу колким острием — от жуткого зуда он едва не сошел с ума.