Корнелия Функе: Рыцарь-призрак

Эта парочка предпринимала все возможное, чтобы меня развеселить, но с моей убежденностью, что я несчастен и отвергнут, мои новые друзья ничего не могли поделать. К счастью, ни Ангус, ни Стью не принимали мое угрюмое молчание на свой счет. На Ангуса самого подчас нападала ностальгия, хотя он уже второй год жил в интернате, а Стью был слишком озабочен своей влюбленностью во всякую мало-мальски сносно выглядящую девчонку в школе, чтобы еще предаваться каким-то размышлениям обо мне.

Это была моя шестая ночь, когда мне стало ясно, что тоска по дому будет моей самой незначительной печалью в Солсбери. Ангус напевал сквозь сон какой-то гимн, который он разучивал для хора, а я лежал тут же и задавал себе все снова и снова вопрос, кто первый сдастся: моя мать — осознав наконец, что ее единственный сын все-таки важнее, чем бородатый стоматолог, или я — не перенеся свинцовой тяжести на сердце и взмолившись, чтобы она забрала меня домой.

Только было я хотел накрыть подушкой голову, чтобы скрыться от бормочащего Ангусова пения, как услыхал фырканье лошадей. До сих пор я помню, как, на ощупь пробираясь к окну, я спрашивал себя: может быть, это Эдвард Поппельуэлл, только что вернувшийся верхом из паба. Сонное мычание Ангуса, наша одежда на полу, свет дешевенького ночника, который Стью держал на письменном столе, — все это ни в коей мере не подготавливало меня к тому, что снаружи, среди залитой дождем ночи, меня могло ожидать нечто грозное.

Но это были они.

Три всадника, таких бледных, как если бы ночь покрыла их плесенью. И они в оцепенении смотрели вверх. На меня.

Все в них было бесцветным: накидки, сапоги, перчатки, пояса, а также и мечи на боку. Они походили на людей, которым ночь высосала всю кровь из тела. У самого рослого пряди волос спадали до плеч, а сквозь его тело я различал кирпичи в стене, которой был обнесен сад. Другой, рядом с ним, был почти совсем лысый, и равно, как и третий, настолько прозрачный, что дерево за ними, казалось, прорастало сквозь их грудину. Вокруг их шей тянулись темные рубцы, как если бы кто-то провел им тупым ножом по горлу. Но самыми ужасными были их глаза: пустые глазницы, наполненные жаждой крови. До сих пор они прожигают дыры в моем сердце.

Их лошади были такими же бледными, как и всадники, со шкурой пепельного цвета, покрывавшей их обнаженные кости, словно изношенная ткань.

Я хотел было зажать ладонями глаза — только бы не видеть бескровные лица, — но от страха, даже не мог пошевелить руками.

— Эй, Йон! Что ты там разглядываешь за окном?

Я даже не слышал, как Стью слез со своей кровати.

Самый рослый призрак указал на меня костлявым пальцем, а его безгубый рот изобразил беззвучную угрозу. Я отпрянул, но Стью протиснулся мимо меня и прижал нос к оконному стеклу.

— Ничего! — констатировал он разочарованно. — Ничего не видно!

— Оставь его в покое, Стью! — пробормотал Ангус сквозь сон. — Он, наверное, лунатик. Лунатики сходят с ума, если с ними заговорить.

— Лунатик?! Вы что, ослепли?! — В панике я стал так кричать, что Стью бросил озабоченный взгляд на дверь.

Но Поппельуэллы спали крепко.

Призрак с лицом хомяка осклабился. Его рот казался зияющей щелью на матовом лице. Потом он медленно-медленно начал доставать свой меч. С клинка закапала кровь, а я ощутил такую острую боль в груди, что с трудом переводил дух. Я упал на колени и, дрожа, притаился под подоконником.

До сих пор помню свой ужас. Я буду помнить его всегда.

— Черт побери, Йон, иди обратно спать! — Стью направился к своей кровати. — На улице ничего нет, кроме нескольких мусорных баков.

Он их действительно не видел.

Я собрал все свое мужество и выглянул из-под подоконника.

Ночь была темная и пустая. Боль у меня в груди исчезла, и я казался себе полным идиотом.

«Здорово, Йон, — думал я, заползая обратно под кусачее одеяло, — теперь ты еще и сбрендишь от тоски!» Может быть, у меня уже начались галлюцинации, ведь, кроме леденцов Ангуса и Стью, я ничего не ел.

Ангус спросонок опять затянул что-то себе под нос, а я еще пару раз вставал и прокрадывался к окну. Но все, что я снаружи увидел, это пустынная улица перед освещенным собором, и наконец я заснул с твердым намерением пропихнуть себе в желудок интернатскую еду.