Уильям Александер - Секреты гоблинов

Щетинка вылез из окна первого этажа. Он уставился на Роуни. В его руке была ручка от метлы. Он выглядел изумленным и все еще напуганным, но держал палку так же, как всегда это делал, когда рассказывал о Пиратском короле. Кляксус и Жирный вылезли из окна следом за ним.

Роуни мог быть младшим и самым маленьким изо всех домочадцев Башки, но не он пришел сюда последним. Он помнил, как Жирный впервые стоял перед Башкой на ее чердаке. Она пометила его лицо пеплом и слюной. Она пометила его, как свою собственность. Роуни не знал, откуда родом Жирный. Может быть, он был одним из южнобережных детей пыли, которым некуда было идти и которые находили какой-то хулиганский шик в том, чтобы жить с Башкой и выполнять Башкины поручения. Может быть, Башка сделала его из птиц — возможно, из голубей. Голуби были жирными.

Горящий голубь превратился в кучку золы под ногами Роуни.

Щетинка приблизился и занес над головой свою метлу, но Роуни больше не хотел, чтобы его ударяли под колени ржавыми мечами, как и любым другим оружием. Ему больше нравилась другая роль. Щетинка был гораздо выше, но Роуни был великаном. Он повел себя, как великан. Он пошел прямо на Щетинку и взял у него из рук метлу, как сделал бы великан.

— Спасибо, — сказал он, как будто старший мальчик просто предложил ему ее, а вовсе не угрожал.

Щетинка выглядел потерянным. Он как будто больше не знал, в какую сказку попал. Но потом выражение его лица изменилось. В нем появилось кое-что от Башки: один глаз прищурен, другой широко раскрыт. Он смотрел на Роуни взглядом Башки, с частью Башки в своей голове, и она смотрела злобно.

Жирный и Кляксус тоже переняли Башкину мимику.

Следом вылезли другие: Долговяз, Жулик, Грязнуля, Трещотка и Мот. Все они были болвашками и все они смотрели на Роуни с Башкиным полуприщуром.

Роуни больше не был великаном. Он развернулся и побежал так быстро, как только мог заставить свои ноги двигаться.

Он слышал, как множество но стучит по грязным и пыльным булыжникам дороги за его спиной. Он бросил сломанную метлу. Он не мог с помощью одной палки отбиться ото все шайки болвашек, а бежать она ему мешала.

Роуни метался с одной узкой и кривой улочки на другую. Он внезапно поворачивал и петлял. Он следовал дикой и кружной логике южнобережья и ориентировался по памяти почти в той же степени, что и по лунному свету. Он видел бы лучше, если бы выбирал широкие улицы, где редкие фонари освещали самые крупные перекрестки, но Роуни больше боялся быть замеченным, чем споткнуться о какое-нибудь невидимое препятствие. Ему нужно было исчезнуть. Он держался маленьких и темных дорожек.

Жорики пронзительно кричали на него из-за куч мусора. Они были крупными, тяжелыми и неспособными летать птицами, питающимися отбросами, и Роуни старался держаться от источников звука подальше.

Он не мог оторваться. Болвашки были слишком близко. Они бежали в полном молчании. Роуни не помнил, чтобы они когда-либо раньше сохраняли тишину, даже по ночам.

Он споткнулся об огромную ступеньку пыли, закашлялся, когда она проникла ему в горло, и побежал дальше. Ощущение было такое, как будто он бежал всю жизнь. Ео ноги и легкие ныли. Он уже не помнил, каково быть неподвижным.

Шаги за спиной все приближались. Он не мог обогнать их. Ему нужно было спрятаться.

Роуни вильнул налево, на широкую светлую улицу, и припустил к ржавым воротам Южнобережного вокзала.

Сейчас он больше боялся болвашек, чем копателей, призраков и всего того, что могло поджидать его в недрах станции — если, конечно, копатели и призраки не будут смотреть на него взглядом Башки с Башкиной злобой.

Может быть, остальные испугаются призраков. Может быть, они не последуют за ним внутрь.

Он добежал до ворот и протиснулся между прутьями. Он придержал одной рукой край куртки, чтобы она не застряла в воротах — и чтобы болвашки не схватили ее, пока она развевалась на ветру.

Впервые с тех пор, как он начал бежать, Роуни остановился.

Остальные были слишком большими, чтобы пролезть между прутьями решетки. Они добежали до ворот и принялись карабкаться. Они не дразнили его. Они не оскорбляли его. Они вообще ничего не говорили.

Роуни побежал прочь от этого молчания. Он бросил себя вперед, в темноту Южнобережного вокзала.

Вокзал представлял собой огромное открытое пространство. Роуни понял это по тому, как там распространялся звук. Его ноги стучали по гладкому каменному полу. Звук улетал от него, отражался эхом и терялся где-то вдали. Он пытался перемещаться потише, но его ноги все равно стучали о пол.