Александр Сальников - Революция 2. Начало

Соломон спрятал усмешку в накладные усы и потер подбородок. От въевшегося в поры грима начинала зудеть кожа.

Внезапно Пуришкевич поднял вверх палец.

— Никак едут? — полушепотом произнес он.

Соломон тоже услышал нарастающий рокот мотора. Он подскочил к граммофону и быстро завертел ручку. Еще мгновение — и игла опустилась на испещренный бороздками миньон.

Сквозь шипение пластинки и барабанную дробь марша со двора прорвался звук хлопающих дверец автомобиля.

Под аккомпанемент флейт скрипнула дверь черного хода, и на площадке затопотали ноги, стряхивающие снег.

Прежде чем из граммофонной трубы вырвалось первое «Yankee Doodle went to town…», незнакомый голос внизу громко спросил:

— Куда, милай?

Феликс ненавидел Распутина.

Он ненавидел в этом зарвавшемся мужике все. Его обросшее неопрятной бородой длинноносое лицо. Его маленькие и близко посаженные темно-серые глаза, глубоко утопленные в глазницах. Вечно подозрительный, испытующий взгляд из-под густых нависших бровей. Слащавую, но вместе с тем злую и плотоядную улыбку, звук его вкрадчивого голоса. Хамскую манеру держаться извечным хозяином положения.

Он ненавидел его привычку выдумывать каждому прозвище. Свое — «Маленький», уничижительное и нарочито подчеркивающее, что есть еще и Большой Феликс Юсупов, он ненавидел почти так же, как и привычку Распутина называть его «милай».

А еще он его боялся.

— Куда, милай? — ласково спросил Распутин.

Феликс скрипнул зубами и задвинул дверной засов.

— Вниз по лестнице, — изобразил он улыбку, повернувшись к Старцу. — Столовая у нас там.

Распутин же, напротив, смотрел наверх. Туда, откуда доносились ритмичные аккорды американской песенки.

— А там что? Кутеж? — Распутин ткнул пальцем в сторону кабинета.

— Нет, — помотал головой Феликс, — у жены гости. Они скоро уйдут, Григорий Ефимович. А пока пойдемте в столовую, выпьем чаю.

Не снимая галош, Распутин протопал по персидскому ворсу к камину. Погрел в его тепле длинные пальцы и прошел в будуар.

— Богато тут у тебя, — скидывая шубу и бобровую шапку на диван, протянул Распутин. — Затейливо.

Потыкав кончиком галоши медвежью морду, он повернулся к зеркальному шкафу.

— Ящик-то какой хитрый! — словно ребенок, всплеснул руками Старец. Раскрыл дверцы и запустил в зеркальный лабиринт руку. — Вроде как и дна нет, а тронешь — вот оно! — восхищенно повернулся он к Юсупову. — Хороша диковина!

Уже раздевшийся Феликс разливал чай.

— Садитесь, Григорий Ефимович, — поставил он чашку на блюдце. — Пейте, закусывайте. Я по случаю вашего визита наисвежайших птифур заказал.

Феликс пододвинул к Распутину блюдо с шоколадными и миндальными пирожными.

— Спасибо, Маленький, уважил. — Старец взял одно из них и отправил в рот. — А сам чего?

— Да сладкие они больно, — скривился Феликс, чувствуя, как пронизывает его взгляд Старца. — Не люблю сладкого.

— А я вот до него большой охотник, — пробуя теперь шоколадное, улыбнулся Распутин. — Много ли радостей-то в жизни, милай? Сахарок-то — он душу радует!

Феликс внимательно следил за Распутиным. Яд должен был подействовать немедленно, но Старец не выказывал ни малейших признаков отравления.

Время шло. Наверху раз за разом заканчивался и начинался снова веселый «Янки-Дудль». Феликс чувствовал, как с каждым заходом все больше натягиваются его нервы. Словно их наматывают на заводную ручку граммофона.

Распутин меж тем прикончил все миндальные пирожные и допивал третью чашку чая. Феликс отчаянно тянул время.

— Григорий Ефимович, а зачем Протопопов к вам заезжал? — спросил он, перебрав уже все нейтральные темы. — Все боится заговора против вас?

— Да, милай, мешаю я больно многим, — Распутин облизал замаранные шоколадным кремом пальцы, — что всю правду-то говорю. Не нравится аристократам, что мужик простой по царским хоромам в грязных сапогах шляется. Все одна зависть да злоба. А что мне их бояться? Ничего со мной не сделают. — Старец наклонился вперед и понизил голос: — Заговорен я против злого умысла. Пробовали, не раз пробовали, да Господь все время просветлял, — погрозил он в пустоту длинным пальцем. — А ежели только тронут меня — плохо им всем придется, — закончил Распутин. Откусил от последнего пирожного и улыбнулся мерзкой, плотоядной улыбкой.

Феликс почувствовал, как под острым прищуром Старца теряет остатки самообладания.

Вдруг Распутин закашлялся, будто поперхнувшись, и схватился за горло.