Татьяна Мудрая - Мириад островов. Строптивицы

Также следует заметить, что из двоих учеников монах куда более склонялся к Прайму, резонно полагая, что гибкость соображения и умение найтись в сложной перепалке всегда даст фору натужной учёности. Но кого сильнее любишь — того сильней и наказуешь. Оттого куда чаще Згонд притискивал своего противника и соученика к скамье или растягивал на дыбе, чем делал то же Прайм с ним самим.

Как ни удивительно, однако вылёживались в лазарете иной раз они оба. Впрочем, не так уж много силы надо, чтобы удержать того, кто и не думает противиться, и не так уж много лишней боли доставляет сие тому, кто отдаёт таким образом полученное прежде.

Не надо забывать, что Згонд был терпелив — а это значит злопамятен. Прайм же, по вещему слову монаха, вспыхивал легко, как солома, но так же быстро погасал и в подобные моменты был склонен к известному дружелюбию даже во вред себе.

В тот несчастливый для обоих день их поклали, за неимением места, на одно широкое ложе и отгородили от других страдников толстой занавесью. В какой-то миг юноши остались одни: соседа их, главу замковой стражи, перестала бить перемежающаяся лихорадка, и он решил заночевать в семье, а прочие разгуливали по коридору.

Тускло помаргивал светильник, укреплённый в стене. Згонд вроде бы начинал задрёмывать, лёжа на животе, но у Прайма сна было ни в одном глазу.

— Слушай, друг, — проговорил Прайм шёпотом, чтобы ненароком не разбудить Згонда, если тот уже спит, — ты уж прости, если тебе крепко досталось. Я всякий раз качаюсь вперёд-назад, отвожу тебя от удара, а сегодня еле на ногах прямо удерживался.

— Никакой я тебе не друг, — вполне ясным голосом ответил Згонд. — Не просил я о таком. И подмоги не просил. Велика радость — шлёпать тебя своим мужским ремнём по ягодицам в такт иной разделке.

Выразился он, натурально, куда грубее, но мог и не трудиться: иносказание и так и этак вышло на редкость выразительным.

— Ах ты, паскуда! — крикнул Прайм. — И улещал тебя, и подстилался всячески, а всё даром. Как стоял поперёк моей жизни, так и стоишь.

И всей тяжестью навалился на Згонда. Тот прянул, взвился и бросился на обидчика. Оба покатились по простыням, стискивая друг друга в объятиях и визжа от боли и ярости подобно диким котам. Почти сразу они съехали вниз вместе с простынями и занавесом и там, на полу, продолжали одарять оплеухами, царапаться и лягаться, пытаясь удушить противника и щедро пачкая друг друга кровью из еле подсохших рубцов. Кончилось всё тем, что более сильный Згонд притиснул Прайма лицом к грязным доскам и в запале овладел им как женщиной — причём так грубо, что кровь потекла уже и оттуда.

Как раз тогда, услышав шум и вопли, явились остальные и увидели то, что увидели. Юношей растащили: Згонд тотчас же опомнился, Прайм же повис на руках остальных пациентов почти без сознания.

Набежал народ. Обоих спешно развели: Прайма поместили в его собственную комнату и приставили к нему лекаря, Згонда передали с рук на руки его близким.

Никто, тем более Згонд, нимало не винил Прайма в подстрекательстве. Сам он лежал пластом и, хотя видимые повреждения были невелики, казалось, едва дышал, несмотря на заботливый уход. Видимо, совершённое над ним насилие подкосило самый корень его естества.

— Мы не желаем, чтобы сие архипостыдное происшествие между младшими переросло уже не в ссору глав семейств, а в затяжную войну меж родами, — сказал отец насильника. И приговорил держатель замка Шарменуаз, а подтвердили все мужчины дома, что сын его Згонд будет умирать столько дней, сколько понадобится Прайму, дабы вернуться в этот мир, и таким образом питать жертву собственным духом, как мать грудное дитя — молоком. Сам Згонд не воспротивился такому решению ни словом, ни жестом — так много значило благополучие рода в сопоставлении с бытием, виной и даже правотой одного. К тому же при мысли о том, что его жизненная сила вольётся в другого, подобно тому как это уже сделала мужская мощь, юноша испытывал своего рода нечестивый восторг.

Итак, был призван умелый делатель, который мог хранить существование того, над кем трудился, так долго, как потребуется. Окно в каморе Згонда закрыли плотным щитом, и лишь двое посещали пленника в его скорбном уединении: палач и начальник стражи из мелких прихлебателей, который следил за выполнением приговора и одновременно передавал новости из соседского замка.

Прайм, однако, пребывал в куда лучшем состоянии, чем давал понять окружающим. Распростершись на постели и лишь изредка протягивая руку за чашей с питьём или ночной посудой, он беспрестанно крутил в голове одну и ту же картину, рассматривая со всех граней. Не столь важно, кто из них со Згондом начал первый и кто дал повод: раскалённое клеймо запечатлелось в равной степени на обоих. Прайм знал, разумеется, что его простые духом соотечественники не брали в голову и мысли о мужеложстве. «Оросить полынь» казалось им так же просто, как в неё помочиться, если кому ударяло в голову настолько, что он пользовал своим «коротким ремешком» овцу или козу, то нужно было всего-навсего прирезать животное и отдать волкам, не употребляя в пищу самому и не угощая порченым мясом других. Оттого и выздоровев после учинённого над ним насилия, Прайм мог стать не более чем «волчьей сытью», изгоем, годным разве в шкуродёры или золотари. Но мало того: юноша всё более приходил к выводу, что сам желал сотворённого над ним — хотя не в гневе, а в нежности. Однако велика ли была разница между тем и этим? Ради чего годами длилась между ним и Згондом эта несуразная битва? Боль или запредельное наслаждение исторгло у него тот последний, пронзительный крик, который обрушил на их головы всю округу? Со стыдом думал Прайм, что впервые в жизни излился наяву, а не в мутных полудетских видениях, и что семя могло быть замечено другими.