Татьяна Мудрая - Беловежский дуб

Июль 1863 года был дождливым. Эти дожди превратили дорогу в подобие знаменитых полесских болот, что простирались ныне по всей здешней земле, захватывали леса и подступали едва ли не к самой пуще, но старый рыдван еще кое-как удерживался на раскисших вдребезину колеях. Только раненый, которого немилосердно трясло на рессорах, то и дело поправлял очочки, фатальным образом падающие с носа, или слегка сжимал левой рукой правое плечо, чтобы уберечь его от столкновений либо со стенкой, либо с молоденькой и хрупкой сиделкой. Обложиться подушками или хотя бы улечься поудобней и вытянуть ноги в присутствии дамы казалось ему непристойным.

— Ничего, пане Ромуальд, — приговаривала она при каждом особо сильном толчке, пытаясь хоть как-то придержать своего подопечного. — Едем не первый день, до границы уж немного осталось.

— Зовите меня лучше кузеном, пани Эльжбета, — сказал он, машинально прихорашивая роскошные чёрные усы. — Надо всё время репетировать, а то невзначай у самой цели проговоритесь, кто я есть на самом деле.

— Да кому тут подслушивать? Вон Апонас вам подтвердит, что тут одни жабалаки нашу речь понимают, а уж они русским не выдадут.

Апонас Телещук [1] Фамилия Тележук найдена в повести Ожешко «Гекуба», однако показалась мне отчасти неверно огласованной переводчиком, отчасти смешновато звучащей и оттого исправлена. Может, и зря. был их пожилой кучер, на морщинистом лице которого время как бы отгравировало страдания и муки трёх мужицких поколений, сменивших друг друга на его памяти. Невозмутимый, немногословный и верный — именно потому и взяли с собой именно его, а не кого-нибудь помоложе и лучше умеющего управляться с парой пегих «лесных» коников, попавших в запряжку, кажется, и вовсе по недоразумению. Сфинкс, который хранит загадку многовекового прошлого, тяготеющего над настоящим и опрокинутого в будущее, подумала про него Эльжбета как бы чужими словами, куда более взрослыми, чем она сама.

— Жабалаки? — переспросил «кузен».

— Местные царевны-лягушки, если этот образ вам ближе, — улыбнулась она. — Только до превращения: оттого с виду они не очень-то пригожи.

— Как вся эта земля.

— Как вся моя земля, — акцент на личном местоимении был совсем незначительным. Мелкий дождь барабанил по крыше экипажа, стирая слова, небесная хмарь прятала выражение глаз.

— Простите, пани. Это на мне сказались неудачи.

«Я всегда мечтал о независимости своей родины. Освобождение Польши от господства России — вот истинное благо нашей страны. Но я никому не давал совета восставать. Я видел все трудности борьбы без армии и вооружения с государством, известным своей военной мощью. Но, видя невозможность отступления и обреченность восставших, согласился с их просьбой, так как счел, что поляк обязан не щадить себя, когда другие жертвуют всем», — подумал он, но говорить вслух не стал. Ни к чему впадать в пафос перед одной из тех женщин, которые самоотверженно помогали его людям, — доставали провиант, мотали бинты, ухаживали за ранеными и принимали в свои дома опасных гостей. И вот теперь лучшая из них везёт его, раненого, больного лихорадкой, к польской границе. [2] Юная Элиза Ожешко в самом деле прятала у себя в усадьбе и в каплице и отвозила то ли больного, то ли раненого Траугутта к польской границе. Остатки его войска могли, по его же совету, действительно скрываться в Беловежской Пуще.

«А уж войско у меня было — если вдуматься, сплошная издёвка над профессиональным военным-„севастопольцем“! Мелкая шляхта, бывшие чиновники, помещичьи служащие и крестьяне. Куда меньше крестьян, знающих местность, чем было нужно. И все — вооружены жалкими охотничьими ружьями, пистолями и копьями из крестьянских кос, прямо как в Тридцатилетнюю Войну. Нас и звали почти так же: косинеры. Немудрено, что почти все бои с царскими войсками мы проиграли. Оборванные, голодные, отступали мы по лесам и болотам на Пинщину, а по нашим пятам шли казаки. До деревни Колодное, где всему пришёл конец».

— Кончено дело, пане и пани! — донеслось с облучка одновременно с его мыслями и жёстким ударом в днище кареты. — В колее застряли. Теперь, если Вазила конский не сподобит, так и не выберемся. Вот что: вы извольте из кареты выйти, чтоб ещё глубже не всосало, а я попробую коней взбодрить. Только пускай отдохнут маленько.

— Ох, там же сплошная морось, — с тревогой проговорила пани Эльжбета. — А вы больны.