Алексей Пехов - Под знаком мантикоры

«… Дали Они нам Знание, и стали мы называть Их Учителями, а Они нас учениками. И было так. И в двадцать седьмой день месяца…»

Строчки текли легко и ровно. Ему было не привыкать писать, Себастьян занимался этим уже более сорока лет, еще до встречи с Учителями.

Закончив абзац, он отложил перо и, поморщившись, закрыл ладонями глаза. Неприятная резь и слезотечение – вот главная награда любого хрониста, особенно если работать приходится постоянно, да еще и при свете свечи. На сегодня хватит. Рукопись может подождать до завтрашнего утра, иначе пытка для глаз и спины станет попросту невыносимой и он не сможет взяться за перо еще несколько дней. А для человека, который взял на себя обязанность вести историю жизни двух Учителей, подобное недопустимо.

Себастьян, кряхтя, встал со стула и, выбравшись на маленький балкончик, полной грудью вдохнул пьянящий аромат ночи. Пахло остывающими после дневной жары камнями, персиковым ароматом кальяна и морем. Город Иштака погружался в сон, наслаждаясь ночной прохладой. Старый хронист посмотрел на горизонт, туда, где не было городских огней и царил мрак пешханской пустыни, глубины души. Он увидел то, чего попросту не могло быть. Это не укладывалось в голове, казалось неестественным, нелепым и неправильным. Всегда мудрые, всегда спокойные и уравновешенные Учителя спорили, словно двое самых что ни на есть обычных людей. Это происходило, как видно, уже давно, ибо говорили они резко и раздраженно, едва не срываясь на крик. Младший из них – высокий, темноволосый мужчина в белоснежном одеянии паломника – сидел на низком диванчике, скрестив ноги. Черные брови были нахмурены так, что сошлись у переносицы. Его старший собеседник – худощавый, длинноволосый и голубоглазый – мерил маленькую площадку широкими и нервными шагами. Глаза его лихорадочно блестели.

В запале ссоры двое не видели и не чувствовали затаившего дыхание человека. Старый хронист, холодея сердцем, вслушался в беседу двух братьев. Тех, кого он и Избранные привыкли именовать Учителями.

– Ты не понимаешь!

– Нет. Это ты не понимаешь! – воскликнул сидевший. – То, что ты предлагаешь, – безумие!

– Это обессмертит нас! Неужели ты не хочешь, чтобы о нас помнили в веках?!

– Хочу! Но не такой ценой! Тебе мало того, что ты имеешь? Ты мечтаешь слишком о многом!

– Я делаю это для людей! – Старший брат остановился.

– Нет, ты хочешь сделать это ради собственного тщеславия! Люди никогда не поймут и не простят тебя, если узнают правду.

– Люди слабы и беспомощны.

– О нет! Они достаточно сильны для того, чтобы принять знание.

Себастьяну мучительно захотелось отступить обратно в полумрак комнаты. Но предчувствие того, что этот разговор может закончиться бедой, удержало его на месте. Хронист вытер ладонью вспотевший лоб. Тихая иштакская ночь стала отчего-то слишком душной…

– А, валаи! – выругался Вето, когда его лошадь в очередной раз поскользнулась, присела на задние ноги – и он едва не загремел с седла в особенно глубокую и мерзкую лужу. – Искуситель бы побрал эту клятую погоду, сеньор! И эту поганую клячу!

– Эта «кляча», мой дражайший лентяй, лучших нельпьских кровей, – хмыкнул тот, кого Вето назвал сеньором.

– Простите мою дерзость, сеньор, но что-то это не очень заметно! Она упряма, как мул! – На заросшей щетиной физиономии промелькнуло истинное огорчение. – Как только мы вернемся в Эскарину, сдам ее мяснику!

– Между прочим, она стоит сорок пять этудо. – Кажется, желание слуги избавиться от столь хорошей лошади очень позабавило его спутника.

– Да? – Вето, явно не ожидавший такого поворота дел, нахмурился и с сомнением почесал огромный нос. – Ну и пусть!

– Дело твое. – Фернан едва заметно пожал плечами. – Можешь продать ее мяснику или подарить, можешь проиграть в кости. Я возражать не буду.