Генри Олди - Тирмен

Ниже, на полу — гильзы стреляные кучей.

А там, где «Суда» — отворенная дверь. Из-за двери — свет. Не электрический, солнечный. Так о чем нам думать? Знаем мы ваши «налево». Насмотрелись!

Петр Леонидович решительно шагнул направо.

За дверью, как он и думал, оказалась комната. Точнее, если верить курносой Вологде, помещение. Стол, стулья, сейф; в дальнем углу — вертлюги с папками.

Пусто.

Напротив входа — еще одна дверь. Распахнутая настежь. Оттуда солнце и светило.

— Эй! — крикнул Петр Леонидович больше для порядка. Подошел к двери, за которой его ждало солнце, на всякий случай оглянулся. На стене, рядом с вертлюгами, висел плакат. Бумага древняя, желтая. И рисунок не спутаешь. РОСТА? Оно, родное.

Привет из жизни маленького Пьеро.

С желтой бумаги на гостя победительно взирал огненно-красный Ангел в буденновке. Из-за распростертых крыльев выглядывал ствол мосинской винтовки с примкнутым штыком.

Чуть ниже, мелким шрифтом: «Сдача ручных, настольных, настенных, песочных и водяных часов обязательна для каждого гражданина РСФСР».

Кондратьев поднял руку, поглядел на левое запястье. Вот она, верная «Победа» — на «вечном» ремешке из коричневой кожи. Тикает! В 1950-м купил, на новогоднюю премию, а работает надежнее любых швейцарских.

Так что, сдавать?

Петр Леонидович усмехнулся самоуверенному Ангелу:

— Спецразрешение для тирменов. Согласно постановлению Реввоенсовета Южного фронта. Товарищ Фрунзе подписал. Понял, крылатый?

И, не став ждать ответа, зашагал прямо к солнцу.

— Привет, Гаврош!

— Я же тебя просил, дзядек! Хоть бы Вальжаном назвал!.. Старый народоволец Казимир Сигизмундович Доленго-

Мокриевич, двоюродный дед, встречал Кондратьева под дорическими колоннами. Две настоящие, еще две по бокам, из стены выступают. Выше — скала, выбеленная солнцем. За спиной...

— Ай!

— Не свались! — Крепкая ладонь дзядека привычно сжала пальцы внука. — Обрыв, долго падать. Ничего, сбоку есть лестница. Спустимся.

Петр Леонидович смежил веки — на единый миг, на крошечную долю отпущенного ему Времени. Вот все и вернулось на круги свои. Дзядек рядом, солнце над головой, самое страшное позади...

Открыл глаза, невесело пригладил седой «ежик». Размечтался, старый черт? И солнце другое, и все прочее. Вместо холодной степи — каменное ущелье. Вместо дороги на Новую Каховку — крутой, забитый людьми склон.

И дзядек иной.

Уже не старый, еще не молодой.

Ангел, который в буденновке, недаром поднял руку, не зря клялся именем Живущего во веки веков, что Времени больше не будет. Не солгал, вестник.

Времени нет.

Но ведь он узнал дзядека — сразу, не думая! И его узнали. И солнце не мертвое — живое, майское.

И самое страшное позади.

Закурить, что ли, по такому случаю? Вот и папиросы в кармане нашлись. «Казбек», любимые. Черный всадник у белой горы...

— Не помнишь, сколько раз я стрелял? — Дзядек щелкнул зажигалкой, тоже закурил. Не «Казбек», а старорежимные «Сальве» из большой картонной коробки. — Ну, тогда, в Новой Каховке?

Петр Леонидович поднял голову, глянул на белые неровные камни. «Накопитель»... Значит, такая ты, Иосафатова долина? На картине, висевшей на стене в 211-й, ты была другой, непохожей.

... Вспышки выстрелов в чернильной темноте, громкая ругань, боль от удара. Перед тем как выхватить «Кольт», дзядек успел толкнуть маленького Гавроша в спасительную ночь. Патрульные не заметили...

— Не помню, дедушка Казимир. Зато помню, что всю жизнь мечтал сказать тебе «спасибо»!

Широкая ладонь хлопнула по плечу.

— О чем ты, Гаврош? Это я всю жизнь... Несколько секунд там, и потом здесь, целую вечность... Мечтал тебя предостеречь. Дрянь этот «Кольт», так и запомни! Первая пуля — в цель, остальные — вверх, частым веером. Правильно в инструкции пишут: «Старайтесь попасть первым же выстрелом. Иначе лучшее, что вы сможете предпринять, это запустить проклятой железякой в противника». Только одного и достал, в Каховке... Перед тем как начать спуск по узкой железной лестнице, Кондратьев вопросительно указал рукой на дорические колонны. Не храм Юпитера Капитолийского, конечно...

— Гробница Иакова, — понял его дзядек. — Того самого, Исааковича. На самом деле — хранилище истрепавшихся священных книг. Талмудическая макулатура! Здесь вообще — сплошное мракобесие и обман народа.