Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

— Добро, княжич! Добро! — прогудел голос над головой.

— Вот, Вышата Остромирич! — отцов голос был отчего-то невесел. — Возьмёшься ли сына моего в войских науках наставлять? И в прочих иных?

И ещё виделись мамины глаза, отчего-то заплаканные.

— Чего же и не взяться, княже Владимир Ярославич? — весело отозвался тот же голос. — Да не сумуй, господине! Витязем будет сын твой!

Так помнилось, словно вчера всё это было.

И молодой кметь, только что договоривший, смолкший и чуть недоумённо глядящий на князя, вдруг показался Ростиславу знакомым.

Похожим на пестуна Вышату.

— Постой… — в лёгком замешательстве сказал Ростислав, словно это было сейчас самым важным. — Ты… ты ведь сын Вышаты?! Ян!

— Не Ян, — поправил кметь. — Верно, княже, сын я боярину, только не Ян. Путятой меня кличут.

Ростислав Владимирич коротко кивнул, довольный своей верной памятью.

— Я, княже, тебя тоже помню, — с лёгкой выхвалой сказал кметь. Сам он был младше Ростислава лет на пять, потому князь его не сразу и вспомнил.

С Яном же Вышатичем они вместе гоняли голубей семь лет — до тех пор, пока не умерли сначала отец Ростислава, Владимир, а после и дед — великий князь Ярослав Владимирич. Новый же великий князь, дядька Изяслав отвёл Ростиславу ростовский стол. Тогда и разошлись пути пестуна и воспитанника. Вышата остался в Новгороде, не посмев нарушить волю посадника Остромира. Они долго спорили, но отцова воля перевесила — посаднику был нужен помощник в Новгороде. А новым наставником стал гридень Славята, старшой отцовской дружины. И оставался при князе до сих пор.

— И когда же будет твой отец? — князь улыбнулся всё приветливее, что было для него совсем нетрудно — петухи на душе пели всё громче.

— Да должно быть в город уже въезжает, — простодушно развёл руками Путята.

Ростислав послушно поворачивался, поднимал руки и наклонял голову, помогая холопам облачать его в праздничное одеяние. Шитая золотом голубая чуга предназначалась не только для встречи беглого новогородского воеводы — для обедни.

Пасха.

Вышата и Порей на обедню успевали тоже — не было только времени им и их домочадцам с дороги в бане попариться. Ну да к богу можно в любом виде, он простит, а баня — это и после обедни успеется.

Князь набросил на плечи алое корзно, надел на голову шапку с красным верхом, и в этот миг со двора донёсся гам людских голосов и ржание коней.

Вышата и Порей прибыли.

Слуга просунул голову в полуотворённую дверь — вот как раз чего-чего, а ромейского напыщенного церемониала при дворе Ростислава не водилось — не с чего было. Нравы при волынском дворе были простые. Простые, но строгие.

— Звать ли, княже? — спросил слуга с достойным отстоянием.

— Зови, — отозвался князь, поворачиваясь к двери.

В сенях гулко отдались шаги, еле слышно скрипнула половица (князь чуть поморщился — сколько раз говорил челяди нерадивой сменить половицу), и в распахнутой двери возник рослый муж в дорожной сряде, всё ещё запылённый, хотя уже и умытый — на бороде ещё виднелись непросохшие дорожки воды.

Вышата Остромирич.

— Гой еси, Ростиславе Владимирич, — довольно улыбнулся беглый новогородский воевода.

Князь, тоже довольный, распахнул руки — обняться.

— Такие дела, княже Ростислав Владимирич, — вздохнул Вышата — колыхнулись огоньки на светцах.

Уже была и обедня и баня, уже был и торжественный общий пир для волынской знати и Ростиславлей дружины. Уже и домочадцы Вышатины спали, разместясь на первых порах в княжьем тереме. А князь и двое беглых воевод всё говорили. В терему их было четверо — сам князь, братья Остромиричи и гридень Славята, старшой Ростиславлей дружины, молча и умно поблёскивающий глазами из тёмного угла.

Славята молчал.

— Да, — вздохнул князь. — Круто солят Ярославичи. Да так, что бояре — и те от них бегут.

Не утерпел, уколол-таки князь воеводу. Любя уколол, в шутку, а всё одно — обидно!

У Вышаты на челюсти вспухли желваки, а простодушный Порей только захохотал, толкнув брата локтем в бок. Но стерпел боярин шутку от князя своего. Сжал зубы. Загнал куда-то в глубину рвущуюся неожиданную обиду.

Ростислав уже знал всё.

Род Остромира семь десятков лет стоял у кормила власти в Новгороде. Вскоре после кровавого и огненного новогородского крещения посадничья степень и тысяцкое в Новгороде досталось Добрыне, пестуну Владимира Святославича. Князь-креститель сохранял тысяцкое и посадничье за своим воспитателем, но после смерти Добрыни посадил на новгородский стол своего сына Вышеслава. Тысяцкое же перешло к сыну Добрыни, Коснятину.