Генри Олди: Страх

Возможно, все было именно так. Или иначе. К примеру, в беседе веселого влюбленного Алямафруза с городским кади вполне могло оказаться больше или меньше причудливых пряностей Востока. Возможно… Но когда через многие годы Якобу Генуэзо снилась Книга, и непредсказуемость сна распахивала ее как раз на этой странице – Якоб вновь вглядывался в небрежный летящий почерк, вновь слышал иронию легкомысленного висак-баши, опять и опять замечал раздражение в строгом судейском голосе… и кому какое дело, так оно было или не так?!

Во всяком случае, как только сомнения закрадывались в душу лекаря, и память его начинала заново складывать из стекляшек свершившегося мозаику судьбы – зыбкий сон стремительно истекал мерцающими струйками, Книга Небытия скрывалась в тумане пробуждения, и последними исчезали неровные строки в правом нижнем углу сегодняшней страницы…

Разное думаем мы, забывая, что жизнь в этом мире есть всего лишь жизнь в этом мире…

Якоб Генуэзо вышел на порог своего дома и полной грудью вдохнул прохладный утренний воздух, несущий слабый запах моря, соли, смолы пеньковых канатов и серебра бьющейся рыбы. Значит, сегодня можно будет выйти к морю…

Это удавалось далеко не всегда. Собственно, как и многое другое в этом Городе. Иногда можно было битый час блуждать по знакомым и незнакомым переулкам, бежать на возникший совсем рядом плеск воды – но почему-то так и не выбраться на набережную. А в иные дни свернешь за угол – и вот оно, море, лижет древнюю кладку парапета, а у мола уже швартуются два-три чужеземных корабля, и бородатые капитаны удивленно протирают глаза при виде тонущего в рассветном тумане Города, не отмеченного ни на одной карте.

Впрочем, на картах многое не было отмечено, зато они изобиловали изображениями нагих сирен, кракенов и морских змеев, значительно менее приятных, чем незнакомый город; и капитаны, воззвав к Аллаху, или перекрестившись, или выругавшись в тот же адрес, сходили на берег – а к кораблю уже спешили местные перекупщики, матросы разбредались по окрестным кабакам, тиская женщин и ввязываясь во все возможные и невозможные драки; и к вечеру Город воспринимался всеми, как нечто само собой разумеющееся…

…Якоб немного постоял в дверях, прислушиваясь к сонному дыханию жены, и направился к морю.

Чутье не подвело лекаря. Сразу же за поворотом перед ним раскинулся безбрежный синий бархат, вышитый золотом восходящего солнца. Два корабля застыли у пристани. Один из них, испанский галион, торчал здесь уже десятый день, и все не мог уплыть по никому не известной – и в первую очередь неизвестной щеголеватому горбоносому капитану – причине. Второй подошел совсем недавно, и коренастый седой норвежец ожесточенно щипал квадратную бороду, глядя на пристань с хорошо знакомым Якобу выражением.

Якоб помахал ему рукой и задумался о себе. Вряд ли юному ученику генуэзского полкового лекаря привелось бы попасть сюда, и уж, конечно, не о Городе думал Якоб, когда его учителю предложили занять положенное место в армейском обозе.

– Я уже стар, – сказал учитель. – Но я воспитал ученика. Вот он.

И юный Якоб зашагал в арьергарде панцирного полка знаменитых генуэзских арбалетчиков. Гордость сияла в его глазах, и котомка с харчами и нехитрым инструментом увесисто хлопала по оттопыренному заду.

– Эй, стрелок! – смеялись спутники. – Подбери фундамент, на него еще кол не срезан!

Якоб не обижался. И гудела земля.

Обрыв.

Кровь. Кровь, грязь и пот. И отрезанные руки, и вспоротые животы, и романтика кровавого поноса от солдатского случайного рациона. Раны, зашитые сапожной иглой. Травы, собранные на обочине.

Сотник, которому Якоб спас обожженные пальцы, научил его стрелять. И к тяжести котомки добавилась тяжесть цагры – боевого арбалета панцирной пехоты. Его Якоб взял у убитого.

Обрыв.

Выпученные белки османского всадника, зависшего над Якобом. Ночной внезапный налет и странный меч с двумя клинками, параллельно растущими из широкой рукоятки. Меч для боя в темноте, когда нечетко видна голова врага. Меч сломался.

– Айя-ильлаа! – И быкоголовая булава рухнула сверху. Чугунный бык грустно глядел на лежащего юношу. Быку хотелось в стойло.

И гудела земля.

Обрыв.

– Хэй, торгаш, сколько просишь за эту дохлятину?!