Генри Олди - Богадельня

…Кукла!.. хочу…

— Возьми, — сказал Витольд. — Возьми, пожалуйста…

Звеня, рухнули стены. Вокруг было море. Море и солнце. В его лучах морская даль горела золотом. Повсюду открывались двери, порталы без числа; из них текли струи, ручьи, реки золота, вливаясь в море, — а на горизонте плавился, оседая под собственной тяжестью, Вавилонский Столп.

«Благодарю Тебя, Господи!..»

Фратер Августин улыбался, отстраненно наблюдая, как осыпается с холста старая краска.

Море на закате было золотым. И золотом отливал яд в чаше. Врач Бурзой подошел к обрыву. Трава наивно путалась в ногах, желая остановить. Глупая. Сегодня особенный вечер. Если долго, не мигая, до рези под веками, смотреть вдаль, вскоре увидишь: да, особенный. Больше такого не будет. Просто надо смотреть. Сначала в глазах начнет роиться мошкара, легонько кусаясь. Потом, весь в слезах, рой собьется единым комом, взметнет черный смерч — и ты ослепнешь. От величия увиденного. Иногда надо сперва ослепнуть, чтобы наконец увидеть. Столп.

Будущий Вавилонский Столп, от земли до неба. Иногда надо умереть, чтобы ожить. За спиной молчала богадельня. Там, в тишине базилики, сидела девочка на звездных облаках. Счастливая девочка. Спокойная. Безразличная к суете. Последняя дочь; первая и единственная рука в небе. Бурзой улыбнулся. Он мог себе это позволить. Сейчас у врача-лазутчика имелось много улыбок: про запас. Разных, удобных. Всяких. Но Змеиный Царь решил перед смертью улыбнуться неправильно. Так, как он улыбался жене задолго до вызова к Ануширвану Хосрою и отъезда в Индию. В последний раз.

Пусть.

Он сделал, что мог. Что требовалось сделать. У чуда отныне есть поддержка. Теперь Обряды перестанут быть пустой шуткой. Душа и тело, psyche и physis , вечные супруги-антагонисты, — отныне они станут подвластны ланцету хирурга, лезвию праязыка. Глупцы! — вы, кто лечил тело отдельно, спасал душу отдельно… Нет ничего отдельного. Вавилонскому Столпу — быть.

Переводчик и поводырь — одного корня.

Чаша удобно легла в ладонь.

Гайо-марэтан, «Смертная жизнь». Лучшая отрава из существующих. Смерть от нее легка и воздушна, будто поцелуй невесты. Ты даже не заметишь, как обрыв шагнет навстречу. Внизу — море. Оно возьмет тебя, оплетет бусами водорослей, омоет и оплачет. Пора уходить. Фундамент не должен быть виден. Пора уходить.

Издалека, смутным напевом, донеслось:

«Что я сделал неправильно? — думал Змеиный Царь, медленно поднося чашу к губам. Не из страха. Нет. Он медлил, пытаясь понять и зная, что понять не успеет. — Что? Лучше бы она плакала. Страдания понятны. Естественны. Страдания в основе — это обычно. Раствор замешивают на крови и слезах. Но ее лицо… ее счастливое лицо!.. Что я сделал неправильно?!»

Яд в чаше отливал золотом.

Словно чья-то душа.

— Папа!

Чаша дрогнула. Золотая капля, уже добравшись до края, сорвалась. Драгоценностью упала в траву. Едва не рухнув с обрыва, Бурзой пошатнулся. На миг показалось: море, небо, скалы, песок — все стало плоским и слегка мятым, будто холст. На котором опытная ткачиха только собирается выткать города и башни, лица и тела, время и пространство. Орнамент судьбы. Холст ждал, а игла медлила.

— …да папа же!..

Он обернулся. Даже не заметив, что чаша выскользнула из пальцев. Море, смеясь, приняло ядовитый дар: гайо-марэтан, «Смертная жизнь», и соленая купель, безразличная к любой отраве, кроме времени. А врач, лазутчик, переводчик. Змеиный Царь, основатель Гильдии, у которой нет будущего, — все они, слившись в одном, как языки человеков сливаются в праязыке, смотрели вниз. На тропинку, по которой бежала девочка.

И вечер стелил под ноги звездные облака.

— Папа! Кукла!

Дрогнул Столп Вавилонский. Умылся в крови заката.

— Смотри!

Чувствуя, что сходит с ума, Бурзой присел на корточки. Девочка с разбега налетела на отца, едва не. опрокинув. Перед самым лицом возникла кукла: золотая статуэтка, изображавшая юношу в странной одежде. Юноша слегка напоминал кузнечика: сухой, угловатый. Бурзой смотрел, не моргая, и рой мошкары клубился под веками.