Красная Шкапочка Array: Наследники Скорби

Тамир все ждал — когда же дрогнет сердце? Вот улочки, знакомые до судороги в горле, вот дома, которые помнит еще с детства. Совсем не изменилась старая корчма с тесовой крышей. И дорога, мощенная деревянными плашками, тянется как прежде. А ведь пять весен прошло. Отчего же кажется город чужим и родным одновременно? Будто в душу стучится и не может достучаться память.

Вот и дом родительский. Та же околица, те же ворота, только покосившиеся, та же кровля. А старая липа за частоколом по-прежнему полощет ветвями небо…

Колдун спешился, взял коня под уздцы и постучал в просевшие створки, опасаясь, как бы окаянные не рухнули и не погребли под собой пса, который отозвался на грохот дребезжащим стариковским лаем. "Надо же, жив еще", — подивился Тамир, вспоминая кобеля по кличке Звон, которого еще слепым щенком выменял на калач у соседа и тем самым избавил от участи быть утопленным.

На стук и брех пса из дома выскочил кто-то уж больно резвый на ногу. Прошлепал к воротам, повозился с засовом…

Страннику открыл вихрастый парнишка весен тринадцати-четырнадцати, следом за которым, опираясь на кривую палку, вышел… отец. Сын смотрел и не узнавал в согбенном дряхлом старце того, кого еще помнил крепким, полным сил. Сердце, не дрогнуло. Лишь настигло, наконец, запоздалое понимание, что дома не был очень давно. И, верно, таким же изменившимся, каким ему показался отец, видел его и сам Строк. Потому что он, близоруко щуря слезящиеся глаза, смотрел на гостя внимательно, но без узнавания. Мальчишка же держал хозяина дома под локоть и пялился на колдуна, забывши о почтении. Обшаривал взглядом серую одежу, запыленный плащ, коня с ладной крепкой сбруей.

Обережник молчал, давая старому и малому разглядеть себя.

Повисла тишина.

И вдруг Строк нерешительно вытянул вперед подрагивающую морщинистую руку и с какой-то обреченной надеждой прошептал:

— Тамир?

Сын в ответ кивнул, понимая, что в высоком поджаром мужчине, с коротко остриженными темными волосами, бледной кожей и навек исчезнувшими веснушками, трудно узнать толстого неуклюжего дитятю, ушедшего следом за креффом.

— Тамирушка… вернулся…

И не обращая более внимания на то, что незнакомец, постучавшийся нынче в ворота, мало общего имел с тем, кто некогда за эти ворота вышел, отец притянул к себе родное дитя.

— Сыночек… — сухие руки стискивали плечи Тамира, тогда как седая макушка родителя едва доставала ему до подбородка.

Неловко обнимая старика, колдун думал о том, что вот этот почти ослепший дед когда-то давным-давно учил его мудреному ремеслу хлебопека. Как же так получилось, что наука, впитанная едва не с материнским молоком, навсегда выветрилась из головы, стала чужой всего-то за пять лет, проведенных в Цитадели? Такой же чужой, как этот человек, что зовет его сыном, и столько крепко сжимает в объятиях.

— Будет, будет, — сухо сказал мужчина и высвободился. — В избу идем.

Старик часто-часто закивал и заговорил, давясь словами:

— Радость-то какая… вернулся… а мать-то ведь по осени схоронили. Не дождалась тебя. Умирала, все говорила: "Сыночку бы повидать, хоть обнять напоследок, словом перемолвиться". А я вот, видишь, дожил, пень придорожный! Вот и помирать теперь можно. Сынок, дай нагляжусь на тебя!

Тамир настойчиво повел отца в дом, переводя беседу с жалостливого лепета на разговор более насущный:

— По осени? — уточнил он.

Строк закивал:

— Настудилась, занемогла, да в три дня сгорела от лихорадки. Уж и целителя я звал, да только он руками развел, мол, от старости и тоски припарок не придумано.

Сын кивнул и спросил:

— Обряд-то по уму провели? Не поднялась? — и шагнул в темную душно натопленную избу.

— Не поднялась, что ты, — замахал руками старец. — Из сторожевой тройки колдун отчитывал. Нам же в прошлом годе нового наузника урядили.

— Схожу на жальник, проверю, что он там отчитал, — отозвался Тамир, в душе не доверяющий никому кроме себя, и повернулся к стоящему в стороне оробевшему пареньку:

— Коня расседлай, да сумы переметные неси в избу, нечего столбом верстовым стоять.

И так были сказаны эти слова, что застывший в изумлении мальчишка мигом ожил, поклонился и убежал во двор — только пятки замелькали. Старый хлебопек метнул на сына удивленный взгляд, не думал он, что его Тамир — прежде такой неуверенный и мягкий — сможет когда-либо говорить так властно. И слышалось, что привычка приказывать давно и прочно прижилась в его низком негромком голосе.