Ольга Лукас - Тринадцатая редакция. Книга 5. Неубедимый

Выговорившись, Елена Васильевна попрощалась с дочерью ласково, как сытый вампир, велела передавать привет Косте и почаще заходить в «Фею-кофею».

Маша опустила трубку в карман платья и, как Золушка, убегающая с бала, помчалась вниз по лестнице не разбирая дороги. Уткнулась лбом в холодную дверь, распахнула её, выбежала на крыльцо. Нет, там — дождь, туда она не пойдёт. Всхлипнула. Ну почему, почему так несправедливо? Ведь это же нечестно, когда так!

По стёртым ступеням, едва освещенным отблесками мерцающих где-то вдалеке электрических лампочек, Маша спустилась на склад. Традиционно складом называли весь первый, полуподвальный этаж. Здесь можно было заблудиться в переходах, среди выстроенных из книжных пачек стен. Настоящий лабиринт! И где-то в этом лабиринте бродит Гумир, великий компьютерный гений.

Тишина. Безмолвие. Маша была как Гулливер в заброшенном городе лилипутов. Дома стояли по обе стороны, слепые, серые, одинаковые. Она перечисляла вслух названия улиц и номера домов — наименования книг и количество экземпляров в пачках.

Маша прошла немного по главной лилипутской улице, свернула в переулок Бржижковского и неожиданно уткнулась в стену. Настоящую кирпичную стену дома, не картонную имитацию. Тишина как будто сгустилась вокруг. Вот, теперь можно плакать. Теперь она хорошо спряталась от всего мира.

Слёзы, которые она так долго сдерживала, сначала отказались струиться по щекам. Но Маша припомнила самые обидные (и очень, увы, похожие на правду) фразы, которые произнесла Елена Васильевна. И вот сначала ручейком, потом речкой, а потом и ниагарским водопадом слёзы хлынули из её глаз. Как хорошо, что можно спрятаться и быть некрасивой, глупой, жалкой, никчёмной плаксой — и никто об этом не узнает, кроме кирпичной стены да пачек с книгами Йозефа Бржижковского. А стена и пачки книг — надёжные ребята, они не выдадут.

Маша выплакалась очень быстро. Вскоре она уже по инерции вытирала глаза платком, шмыгала носом — обида ушла в пол. Но кто знает, когда ей в следующий раз удастся так хорошо спрятаться? Значит, надо наплакаться вдоволь, впрок.

— Если захочешь спрятаться, я всегда спрячу тебя в этом доме, — раздался за спиной голос Даниила Юрьевича.

Маша повернулась к нему, закрыла лицо руками, убрала руки, повертела ими перед собой, засунула в карманы, снова повертела перед собой. Куда бы спрятать эти дурацкие руки, которые вдруг вообразили себя центром вселенной?

Шеф сейчас не был похож на руководителя, начальника или даже Мёртвого Хозяина. Это был обычный немного усталый человек — в рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей, без привычных пиджака и галстука, элегантных, как чёрно-белое кино.

— Извините, что я тут плачу. Так стыдно, — с фальшивой бодростью в голосе сказала Маша. Ей казалось особенно неприличным плакать в присутствии мертвеца — ведь не о нём же она плачет.

— Плакать не стыдно, — осторожно дотронулся до её плеча Даниил Юрьевич, — Стыдно не плакать, когда хочется. Вообще стыдно не делать то, чего очень хочется сделать, в угоду таким глупым оправданиям, как «стыдно».

— Плакать стыдно. И не плакать стыдно. К тому же глупо, — как загипнотизированная, повторила Маша.

— «Глупо» — это тоже очень глупое оправдание.

— А есть какое-нибудь умное оправдание?

— Есть. Плакать невозможно, потому что на моём лице — косметики на пять тысяч рублей, не считая работу профессионального стилиста, а у меня через секунду прямой эфир на весь мир, и, согласно контракту, мне надо улыбаться. В этом случае, конечно, поплакать можно после эфира, смыв макияж. Плакать — и не стыдиться этого. Вообще, что у тебя за манера — всего стыдиться? Выглядит это так, словно ты вечно повторяешь: «Вы извините, что я появилась на свет и всё ещё жива».

— Извините, — шмыгнула носом Маша. — Извините, что я такая, мне очень сты…

— А теперь по существу, пожалуйста, — мягко прервал её шеф.

— А если по существу, то мать опять мною недовольна. И мне стыдно за каждый свой шаг.

— Мать недовольна, а стыдно тебе? Бедная девочка. Ты тут совсем ни при чём. Стыдиться должна твоя вечно недовольная мамаша.

— За что?

— За то, что не может сдерживать своё недовольство и выплёскивает его на голову ни в чём не повинному человеку.

Даниил Юрьевич погладил по голове «ни в чём не повинного человека». В голове от поглаживания немного прояснилось.

— Но понять эту женщину можно, — продолжал шеф. — Самые большие глупости люди говорят, когда хотят услышать голос дорогого им существа, но не знают, что ему сказать. Одни начинают задавать вопросы, которые задавали уже сотню раз, другие — дают советы, третьи — они, может быть, поступают честнее прочих, но от этого утомляют ничуть не меньше — говорят собеседнику, как он им дорог. А четвёртые не могут простить ближнему того, что он так много для них значит. И злятся на него за это. И эту злость выражают в словах. Видимо, твоя мать — из четвёртой категории.