Теренс Уайт - Меч в камне

— Что ты имел в виду, когда сказал насчет Рима? — спросил Варт, едва они отплыли достаточно далеко, чтобы их не услышали.

— А Бог его знает.

Они поплыли бок о бок (время от времени Мерлин напоминал забывчивому Варту о необходимости работать спиной), и странный подводный мир, сладко прохладный после наружного жара, стал разворачиваться вокруг них. В обширных лесах подводной травы были проложены аккуратные тропки, над ними целыми школами неподвижно висели колюшки, обучавшиеся слаженно выполнять физические упражнения. По команде «Раз» они замирали, по команде «Два» выполняли поворот кругом, а по команде «Три» мгновенно выстраивались в пирамиду, в вершине которой находилось что-нибудь вкусное. По стеблям кувшинок или исподам их листьев неторопливо семенили улитки, а перловицы полеживали себе на дне, ничем особым не занимаясь. Их розовые тела походили оттенком на лучшего сорта клубничное мороженое. Небольшие стайки окуней, — странное дело, вся рыба, что покрупнее, похоже, куда-то попряталась, — демонстрировали свое нежное кровообращение, так что вся компания вдруг заливалась краской или покрывалась бледностью с такой же легкостью, с какой это проделывают дамы в викторианских романах. Только краска у них была темно-оливковая, и была она краской гнева. Всякий раз, что Мерлин со своим спутником проплывали мимо них, они угрожающе задирали шипастые спинные плавники и опускали их, лишь завидев, что Мерлин — линь. Из-за темных полосок на их боках казалось, что они уже побывали на решетке жаровни, но эти полоски становились то светлей, то темней. Однажды нашим странникам случилось проплывать под лебедем. Белое создание колыхалось над ними, как цеппелин, видна была только его подводная часть. Зато уж ее было видно очень хорошо, и оказалось, что лебедь плавает несколько боком, поджав одну ногу.

— Смотри, — сказал Варт, — у бедняги нога покалечена. Он может грести только одной, а другую всю скрючило.

— Вздор, — резко выпалил лебедь, сунув голову в воду и неодобрительно сморщив черные ноздри. — Лебеди так отдыхают, а ты можешь держать свое рыбье сочувствие при себе, вот так.

И пока они не скрылись из виду, он провожал их гневно пылающим взором, будто белый змей, вдруг пробивший потолок.

— Плыви рядом со мной, — сказал линь, — плыви так, словно на свете никогда и не было ничего такого, чего стоило бы бояться. Ты разве не видишь, что эти места совершенно как лес, которым тебе пришлось пройти, чтобы встретить меня?

— Разве?

— А взгляни вон туда.

Варт взглянул и поначалу ничего не увидел, но вскоре различил сквозистую фигурку, неподвижно висевшую почти у поверхности. Она расположилась на самом краешке тени от кувшинки и явно наслаждалась солнечным светом. То был щуренок, совершенно неподвижный и, может быть, спящий; он походил на трубчатый стебелек или на распластанного морского конька. Вырастет — тот еще будет бандюга.

— Вот с одним из таких я и собираюсь тебя познакомить — с Императором этих трущоб. Я-то, в качестве доктора, пользуюсь правом неприкосновенности, и, смею надеяться, тебя он тоже уважит, как моего компаньона, — но ты все же держи хвост подогнутым: вдруг на него накатят тиранические настроения.

— Так он, значит, Владыка Рва?

— Именно-именно. Здесь его называют Старый Джек, иногда — Черный Питер, но по большей части стараются имени не поминать. Просто говорят — господин Ща. Вот посмотришь, что значит быть королем.

Варт начал малость приотставать от своего проводника и, вероятно, правильно поступил, ибо они подплыли совсем близко к старому деспоту, прежде чем Варт, наконец, заметил его, а заметив, в страхе отпрянул, ибо господин Ща имел четыре фута в длину, а вес его трудновато было даже прикинуть. Огромное тело, теневидное, почти неразличимое между стеблей, завершалось ликом, изрытым всеми скорбями, терзающими абсолютных монархов, — жестокостью, раскаянием, старением, гордыней, себялюбием, одиночеством и мыслями, непосильными для рассудка отдельной личности. Господин Ща висел или парил перед ними, углы его обширной иронической пасти были навек оттянуты вниз, как бы от некой печали, длинные гладкие челюсти сообщали его выражению нечто американское, сходство с Дядюшкой Сэмом. Он был беспощаден, лишен иллюзий, наделен логическим складом ума, — хищный, свирепый, безжалостный, — но глаза его, огромные, переливчатые, как драгоценные камни, казались глазами раненого оленя — большие, испуганные, нежные и полные скорби. Он не шелохнулся, но окинул их горестным взглядом.