Лора Андронова: Русская фэнтези 2011

Земля легко сыпалась сквозь пальцы, не пачкая кожу, оставаясь висеть в воздухе серым облачком. Сняв верхний слой, Пит поднялся, посмотрел на часы. Отряхнул джинсы и медленно, как учил дедушка, провел рукой над могилой. Та отозвалась — глухо, недовольно, не желая отпускать постояльца.

— Темными тропами, светлыми путями, выйди из сумерек, разорви цепи, — забубнил мальчишка, не отрывая взгляда от исчерканного листа школьной тетради.

Почва чуть шевельнулась. Пит со страхом посмотрел вниз и перевернул шпаргалку на другую сторону.

— Черное марево отмети прахом…

По земле, все расширяясь, пробежала трещина. В открывшемся провале смутно мелькнуло что-то блестящее, багровое, заметалось, ища выход. Зашуршал гравий.

— Солнцу ушедшему поклонись снова, — скороговоркой закончил Пит и юркнул за ближайшее дерево.

Ночное небо расколола алая молния, и на секунду сделалось совершенно светло. Стали видны кресты и статуи, торжественные склепы и деревянные скамьи, стал виден далекий лес и церквушка, словно спиной повернувшаяся к одинокой, развороченной могиле без надгробия.

Едва Пит успел прижаться к шершавому, пахнувшему смолой, стволу, как кладбище тряхнуло, закаркали вороны, разноголосо завыли окрестные псы, и из земли потянулась рука, схватилась за пучок травы.

— Господи, господи, — зажмурившись, шептал паренек. Потом вспомнил, что дед говорил про молитвы, и оборвал себя. Глаза же решился открыть, только когда карканье и вой прекратились.

Вокруг снова было темно и тихо. Мигая, разгорался фонарь, ветер гонял по дорожке обертку от мороженого. Возле распахнутой безымянной могилы, покачиваясь, стоял высокий, сутуловатый человек в довоенном костюме и новеньких, но испачканных глиной ботинках.

Неуверенно тряхнув головой, он сделал шаг, потом другой, и вдруг стал заваливаться набок, на жесткие, аккуратно подстриженные кусты. Упасть он не успел: тонкие мальчишеские руки обхватили воскресшего за плечи.

— Дедушка, — сказал Пит. Уткнулся носом в знакомый с детства пиджак и заплакал.

Старик пришел в себя на полпути к шоссе. Провел ладонью по лицу, чихнул, достал из кармана клетчатый платок и трубно высморкался. Осмотрелся, бормоча что-то неразборчивое, хмурый взгляд остановился на Пите.

— Ты что, малец, себе позволяешь?!

— Деда…

— Какой я тебе деда!

Мальчик виновато шмыгнул:

— Георг Петрович…

— Всю жизнь Георг Петрович был и после смерти остался!

— Я хотел как лучше.

— Он хотел! Посмотрите на него! Великий Хотетель! Мало ли чего ты хотел! — Старик инквизиторски воззрился на внука. — Сколько дней прошло?

— Шесть, все как учил.

Георг фыркнул.

— Все как учил! — передразнил он. — Надо же, какой прилежный!

— У меня тут записано. — Пит робко помахал листочком с каракулями. — Слово в слово.

— Подумать только! — восхитился дед. — Записано! Слово в слово! Собственной ручкой! А у тебя записано, чем грозит скорое оживление?

Пит кивнул, нахохлившись.

— А поразмышлять не пробовал на эту тему? Пораскинуть мозгами? Воображение подключить — хотя бы на четверть мощности?

— Но ведь…

Тот не слушал.

— Десять лет потратил! С колыбели, можно сказать, вдалбливал, рассказывал, расписывал, объяснял что да как. И все зря! Ничего в башке не задержалось: пустота сплошная, плесень, паутина и мухи жужжат. Дурень — одно слово. Чем венчается наше гордое фамильное древо?

Внук шмыгнул носом, не решаясь ответить.

— Сморчком! Хлюпенькой поганкой! Да, не видать больше нашему роду славы Бессердечного Боба и Алекса Ненасытного!

Георг посмотрел по сторонам и решительно зашагал через шоссе. Пит вцепился ему в локоть, не смея отстать и на сантиметр. Дорог он очень боялся, даже таких — тихих, пустынных. Особенно таких.

— Мне было страшно.

— Веская причина, что ни говори! Ты когда замерзнешь зимой — подожги город. Очень, говорят, согревает.

Пит крепче сжал дедову руку.

— Я скучал.

В остром стариковском взгляде на мгновение мелькнула теплота — и тут же растворилась в рассветной прохладе.

— Надо же, — пробурчал он. — Как трогательно. Идем домой, будем думать, что делать дальше.

Квартира встретила их запахом борща, свежего хлеба и тонким, едва уловимым ароматом свечей.