Сергей Шкенев - Джонни Оклахома, или Магия массового поражения

До банкомата триста шагов и тридцать потраченных на них минут. Три сотни точно отмеренных шагов. Выбросить вперёд костыли… перенести вес, пока непослушные ноги не подломились… подтянуть их… опять выбросить костыли… Привычно и знакомо за последние шесть лет.

Потом в магазин — восемьсот тридцать шагов. Далеко. Огромный и сияющий огнями супермаркет гораздо ближе, но Ивану нравилось ходить именно сюда. Тут человечнее, что ли? Да и толкать тележку, одновременно опираясь на костыли, невозможно.

Три ступеньки до двери — самое трудное. Хозяин магазинчика при каждой встрече божится, что обязательно сделает пандус, но то ли времени не хватает, то ли денег. Сквозь стекло видно, как спешит навстречу продавщица — Иван не самый богатый и не самый постоянный покупатель, но ему всегда помогают подняться. Кто‑то просто так, а у этой личное. Бывшая одноклассница, когда‑то провожавшая в армию и так и не выскочившая замуж.

— Привет, Джонни! — голос весёлый, а у самой в уголках глаз блестят слезинки. — Держись за меня.

Угу, держись… девяносто два кило против её пятидесяти.

— И тебе не хворать, солнышко!

Улыбается уже грустно. Ирка в самом деле хорошая, и если бы не чёртова война! Да и сейчас делает намёки. Очень прозрачные намёки.

— Я не солнышко, я просто рыжая.

Как раз тот редкий случай, когда медный цвет волос и чуть смуглая, хорошо поддающаяся загару кожа. Упругая и гладкая кожа. Он знает…

— Лаврентий у себя? — кое‑как перебравшись через порог, Иван плюхнулся на стул у входа. — Позови, пожалуйста, будь добра.

— Здесь, куда он денется? — Ирка тряхнула головой. Знает, зараза, как завораживающе действует на него рыжий водопад. — Опять праздник, Джонни?

На английский, или, скорее, американский манер Ивана прозвали в школе, а когда разозлившийся парнишка пообещал разделать дразнилок под Хохлому, то стал ещё и Хохломой. К десятому классу — Джонни Оклахомой.

Хитрый, умный, и очень старый Лаврентий Борисович Кац появился буквально через минуту. Сначала из двери выплыл внушительный живот, потом неизменная сигара… и вот уже весь целиком.

— Ваня, друг! Какими судьбами? Неужели соскучился? Не верю!

— Я тоже не верю в твою радость, Борисыч, — не остался в долгу Иван. — Коньяк есть?

— Коньяк? — Кац задумался, разглядывая витрину с разнокалиберными бутылками, где можно было разглядеть этикетки «Хеннеси», «Арарата», «КВВК» и прочих «Мартелей». — Где же его взять‑то?

— А ты поищи.

Борисыч прищурил грустные от природы глаза и расхохотался, показав крепкие прокуренные зубы. Давно уже, со времён перестройки, талонов и сухого закона, все знали — у Лаврентия не купить приличного пойла, но если очень нужно, то только у него можно это приличное пойло достать. Чаще всего даром, так как старый еврей не любил брать деньги за оказываемые хорошим людям услуги. Вот за то, что разливается в подвале неподалёку — платите сколько угодно.

В принципе, и там не отрава, а левак с ночной смены ликёрно — водочного завода, но сегодня особый случай.

— Найду! — Борисыч выставил указательный палец пистолетиком. — Но ты мне дашь автограф.

— Откуда знаешь?

— Элементарно, Джонни! Если человек четыре месяца подряд покупает одну бутылку пива в неделю, а потом вдруг требует хороший коньяк…

— Шерлок Холмс.

— Хоть доктор Ватсон, пофигу. И не сопротивляйся, поляна с меня. К восьми часам вечера ставь чайник, а остальное мы с Иркой принесём.

— Её‑то зачем?

— Надо! — Лаврентий помахал у Ивана перед носом кулаком. — Присушил девку, и сваливаешь? У — у–у, Достоевский… Ира!

— Да, Лаврентий Борисович?

— Закрываемся в семь, и идём к Ваньке обмывать новую книжку.

— Гонорар, — поправил Иван.

— Тем более. Ира, ты когда‑нибудь пила коньяк с настоящим писателем?

— Зимой, а что?

— Да, точно, — нимало не смутился Борисыч. — Тогда уйдёшь прямо сейчас, и поможешь этому юному таланту приготовить стол. Сама же знаешь — у творческих людей вместо мозгов клавиатура.

Неприятно шкандыбать на костылях, когда рядом идёт нагруженная тяжёлыми сумками красивая девушка. Чувство собственной беспомощности больно царапает душу и бьёт по самолюбию вплоть до привкуса крови во рту. Нет, это губу невзначай прокусил, сдерживая злость.

Ирка тяжести не замечает, хотя с поклажей напоминает сейчас таджикского гастарбайтера, перебирающегося со стройки на стройку, и таскающего в баулах пожитки всей бригады, включая чугунный казан для плова и портрет любимого ишака покойной бабушки в натуральную величину. Борисыч загрузил не жалеючи.