Дмитрий Скирюк - Руны судьбы

Фриц летел, не чуя под собою ног. Стена деревьев быстро приближалась.

Выйдя за околицу и прошагав примерно полверсты, Ялка свернула с дороги и углубилась в лес; она всё время опасалась, что Михеля могут вот-вот обнаружить, и тогда за нею снарядят погоню. Вряд ли у селян были ловчие собаки — оставленная ею деревня была совершенно нищая, но если оставаться на дороге, то её могли поймать довольно быстро. Лес здесь был заросший, непрореженный и вполне мог спрятать путника до темноты. Однако вскорости стемнело окончательно, тропинка под ногами потерялась, и Ялке ничего не оставалось, кроме как искать очередное место для ночлега.

Выбравшись из сарая наружу, Ялка первым делом осмотрела себя с ног до головы, не обнаружила нигде ни пятнышка крови и на короткое мгновенье успокоилась. Под глазом, конечно, будет синяк, но это ерунда… Потом вдруг она замерла, как будто её ударили. Приподняла подол. Кожу на коленках и на бёдрах стягивала высохшая кровь. Ей внезапно захотелось вымыться. Захотелось страшно, дико, до тошнорвотного позыва. Вымыться, вымыться… Всё равно как и всё равно где. Лодочников девушка не опасалась, но канал остался далеко в стороне. Она вдруг вспомнила, как вытиралась снятой юбкой, оттирая свою кровь и… и…

И… что?

Тепло и мокро… Мокро и тепло… Она сглотнула, прислонилась к дереву.

Не кровь. Присохшая на животе рубаха… Юбка…

Он… Он… Михель…

Он успел?

Успел или нет?

Ялке сделалось дурно, и она чуть было не опустилась прямо на дорогу. Тётка часто предостерегала Ялку и её сводных сестёр о том, что первая беременность у девочек «схватывается» намертво и очень быстро, и всякий раз напоминала им, чтобы они вели себя с парнями осторожней. И вот…

Убитая своими мыслями, Ялка встала и снова побрела вперёд, уже не думая ни о чём, и лишь тупо силясь сообразить, когда у неё закончились последние месячные, и откуда следует вести отсчёт безопасных дней. Выходило, что могло быть и так, и этак. Ялка шла, готовая возроптать на Господа, который создал её женщиной и тем обрек её на эту жуткую неопределённость ожидания. Почему, ну почему мужчинам так везёт? Почему одни всё переносят без последствий, а другим приходится расплачиваются за минуты удовольствия месяцами ожидания и родовыми муками? Да полно! Было ли оно, то удовольствие? Ялка задалась этим вопросом и в тот же миг почувствовала, как краска стыда приливает к щекам, вспомнила жар в груди и ниже, и покорную свою беспомощность, когда Михелькин мягко, но уверенно подталкивал её на сеновал…

Она хотела этого! Хотела и боялась. Боялась — и хотела. И страх в итоге сделал так, что ей ничего не удалось почувствовать по-настоящему, а после — сунул ей под руку рукоять ножа.

Страх…

Ей было плохо. По-настоящему плохо и страшно.

Ноги еле двигались, в голове шумело. Сухой валежник под ногами раздражающе хрустел, ветви деревьев цеплялись за волосы. Временами ей казалось, что даже мешок за плечами начинает жить какой-то собственною жизнью, что он шевелится, становится то тяжелей, то легче, тянет книзу и назад. Потом она перестала обращать на это внимание. В голове царил сумбур и кавардак. Она брела, с трудом переставляя ноги, то и дело натыкаясь на завалы бурелома. Проклятые башмаки всё время сваливались, всё тело болело. Потом она услышала звук льющейся воды, и вскоре путь ей пересёк ручей. Вода была холодная и пахла старой хвоей. Ялка торопливо напилась и умыла лицо. Опять мелькнула мысль о том, чтоб вымыться, но она тотчас осадила себя — сначала следовало развести костёр. Ночь помаленьку делалась холодной. Сил идти больше не было. Рассудив, что отошла она достаточно, Ялка спустилась ниже по течению, обустроила себе насест в тени огромной ели и принялась собирать валежник. Потом стянула с плеч мешок и принялась искать огниво. Искала долго. Но огнива не было. Потом она вдруг вспомнила, как бинтовала рану Михелю, прокладывала трут… Должно бить, и огниво она выронила там.

Ялка отложила в сторону мешок и привалилась к дереву.

Мороз крепчал. Ногам становилось уже совсем холодно. Она нашарила корсет, но надевать его не стала — при одной лишь мысли, что придётся снимать кожушок, начинал бить озноб. «Пускай, — подумала она с каким-то равнодушием. — Пускай замёрзну. Я устала. Я боюсь. Я больше не хочу. Всё и так слишком плохо, чтобы делать ещё хуже. Я останусь здесь, так будет лучше. Всё равно мне не найти его, не угадать. Он не приходит к больным, как не приходит и к здоровым. Он приходит только к тем, кого может спасти… только он».