Мария Полянская - Сон городского воробья

Тем временем, шестеренки все вертелись и вертелись, а Руди все продолжал и продолжал умирать. Я могла видеть далеко идущую последовательность в том, как он терял все, роднящее его с людьми. Вслед за почками отказала его печень, потом он настолько перестал чувствовать ноги и руки, что уже не мог передвигаться самостоятельно. Он лежал в самом шикарном госпитале послевоенной Европы, в дорогой палате, буквально прошитый насквозь никому не известными приборами и датчиками, напичканный новыми, так и не допущенными к массовому производству препаратами, и умирал. Я держала его костистую, теплую тяжелую руку в ладонях, и не могла не видеть того, что с ним происходит. Он был счастлив собой и миром. Он с улыбкой дарил мне чрезвычайно нужные советы, он диктовал мне правильные с точки зрения политики и грамматики письма в вышестоящие инстанции, он был моим адвокатом в деле с недобросовестными нанимателями, он учил меня, как правильно пресекать попытки сексуальных домогательств, он был мне отцом и дедом, и в то же время его уже не было. Он заботился о здоровье Труди, он взял с нее слово, что плешивый Феникс умрет своей смертью, он помогал детям заниматься бизнесом, внукам – получать первоклассное образование, друзьям – наслаждаться жизнью в его владениях на юге Франции, а врачам – изучать неизвестное науке явление. И во всем этом не было доброты в обычном понимании этого слова. Руди просто делал то, что было нужно в данный момент его земного существования. Он шел к концу, он распадался, и в то же время он становился все животворительнее в том, что он совершал. Многие после его смерти с благодарностью вспоминали, сколько он сделал для них именно в то, тяжелое с их точки зрения, время. Тогда он уже очень исхудал – видимо, пришло время сократить его телесность до минимума, чтобы она могла безболезненно перейти в иную форму существования материи и духа, но по– прежнему его морщины светились тем удивительным сиянием мира и покоя, которые многие из нас хотели бы обрести, не желая, впрочем, платить такую дорогую цену.

Но Труди не хотела этого видеть. Она обвиняла врачей в равнодушии и бессилии, Руди – в пораженчестве и безынициативности, себя – в невнимательности и беспечности, а меня – в наглости и беззастенчивом использовании умирающего разума Руди. Она не могла простить мне того, что я увидела раньше нее, того, что я приняла превращение таким, каким его промыслил господь, и того, что именно меня Руди избрал тем сосудом, который был достоин наполниться его духом. Руди вел со мной долгие беседы ни о чем, с точки зрения Труди, Руди учил меня тому, что по мнению Труди, преступало рамки закона, Руди не скрывал передо мной того, что на взгляд Труди, нельзя было показывать посторонним чужим людям. Труди ненавидела меня за то, что я боготворила в Руди его смерть, в то время как она держалась за его жизнь. В конечном счете Труди досталась именно она, со скрупулезностью прирожденного учителя описанная в ее книге, но только до того момента, когда – по ее словам – его поразила чудовищная и неизвестная науке болезнь.

Мы пьем вино и молча смотрим телевизор. Нам не о чем говорить не потому, что мы любим или ненавидим друг друга или то, общее, что у нас осталось. Просто мы с Труди не существуем в одном пространстве и времени. Труди принадлежит жизнь Руди, его мучительное существование на больничной койке, его кома, его агония, его кремация, главы из книги, посвященные ему и их общему прошлому, его дети и внуки, его дома, винные погреба и могилка пуделя Феникса в саду. Труди принадлежит право сдавать мне в аренду подвальную комнатку, учить меня быть законопослушным гражданином и не болеть СПИДом, но не более того. Мне принадлежит нечто совсем другое, то, что невозможно описать словами. Я не присутствовала на кремации того, что осталось от тела Руди, но мне говорили, что это была нетелесная плоть, и я не сомневаюсь в том, что он стал ангелом по собственному желанию, а я была тем единственным человеком, который постиг промысел божий и Руди. Вполне возможно, что это произошло благодаря моему ужасному на тот момент знанию голландского языка, на котором изъяснялись все окружающие, Руди и сам господь бог.

И все же я не склонна ненавидеть Труди, а она меня. В жизни ангелы и люди должны уживаться, как уживались Руди и Труди, пока не окончилось земное существование одного из них. Ангелы и люди могут не понимать друг друга, я даже допускаю, что сами ангелы временами не понимают сами себя, как не понимают люди, но всем суждено жить в одном и том же мире, писать друг о друге одни и те же книги, чтобы затем читать друг о друге одно и то же, и так без конца, без конца, без конца.