Василий Ворон - Угол падения [litres самиздат]

Нервного расстройства, тем не менее, ему не суждено было избежать.

Уже потом, после всего, учитель смотрел на меня ввалившимися глазами и шептал:

– Кальки… Всего-то кальки не нашел. Горе-то, вот горе… Из-за такой копеечной мелочи…

И рыдал, прижавшись ко мне.

А тогда, закончив работу, он, не желая поручать чистовую переписку романа профессиональной машинистке и твердо решив все сделать самому, Иванов не нашел в своей комнате обыкновенной копирки, которой следовало проложить листы бумаги, чтобы таким образом при перепечатке получить вместе с оригиналом две-три копии. Проклятая копирка нашлась потом, когда уже все случилось – она предательски завалилась за тумбочку с наваленными на ней книгами. (Уже потом, найдя копирку, несчастный учитель в приступе бессильной ярости рвал ее на клочки, перепачкав, словно кочегар, ладони черной краской.) Но тогда, не найдя ее, Иванов безрассудно решил, горя́ нетерпением, печатать в одном экземпляре. И приступил к работе.

Через несколько недель самозабвенного тарахтения по клавишам, роман был перепечатан набело, а исчерканный черновик Иванов (по глупости) в тот же день торжественно сжег на ближайшей свалке, поскольку и помыслить не мог, чтобы драгоценные листы попали в макулатуру. Или на обертку продуктов (а то и – боже упаси! – еще на какое мерзостное дело).

Иванова распирало от счастья и нетерпения. Он терзал меня вопросом:

– Куда?

Я неизменно и твердо отвечал:

– Размножить.

Он рассеянно кивал головой – ему очень хотелось немедленно нести роман в первый же журнал, хотя бы в тот, что напечатал его первую повесть и один из рассказов, однако понимал, что один экземпляр – это действительно не только мало, но и рискованно.

Толстую пачку своего детища, упакованную в плотную бумагу и полиэтиленовый пакет, Иванов сунул в авоську и как-то поутру, уже приняв решение нести его к знакомой машинистке, оставил в коридоре – на крючке под телефонной полкой. Ему как раз позвонили из какой-то редакции с просьбой зайти – один из предложенных рассказов по каким-то причинам не мог пройти в печать – и Иванов, позабыв про все, рванул к редактору отстаивать рассказ лично.

Когда он вернулся (с заданием сократить рассказ на треть), авоськи с романом на крючке под телефоном уже не было.

Трясущийся Иванов расспросил всех – никто ничего не знал. По крайней мере, все (включая Жельзона) ответили отрицательно. На следующий день, забыв про уроки в школе, Иванов смотрел на меня обезумевшими глазами и искал ответ.

– Это Жельзон, – уверенно предположил я. Учитель согласился и стал немедленно рваться в комнату к старому вахтеру. Жельзон, как обычно, спал, а, проснувшись, отвечать не спешил. На шум стали собираться те, кто был дома. Сперва появились Алена и Корытовы. Мать с сыном немного потоптались, выдыхая спиртовые пары и, поняв, что не нужны, убрались восвояси. Почувствовав, что они ушли, в коридор вышел актер Бабищев, у которого в то утро не было репетиции.

Бабищев побаивался Жельзона и потому уважал. И всегда норовил встать на его защиту («Он одинок! Кто еще за него заступится?»). На этот раз громким голосом – так, чтобы его слышал за своей дверью Жельзон – Бабищев сказал:

– В самом деле! У вас есть доказательства, что это он?

Учитель не ответил, продолжая рвать ручку двери.

– Послушайте, не устраивайте же сцену! – крепнущим голосом продиктовал актер. Иванов повернул к нему перекошенное лицо:

– Сцены – это по вашей части! Перестаньте его выгораживать!

– Я?! – красивейшее прижал руки к груди Бабищев. – С какой это стати мне его выгораживать?

– Папа! – потеряв терпение, сказала Алена отцу. – Ну, чего ты влез? Иди в комнату, и без тебя здесь обойдутся!

– Мужем своим будешь командовать! – переставая играть, рассердился Бабищев и направился к себе – и здесь ему не давали достойной роли.

– Открой, старый шкодник! – между тем шумел учитель. – Это переходит всяческие границы!

– В чем дело? – скрипуче отозвался из-за двери Жельзон, понимая, что вечно ему не отмолчаться.

– Где рукопись?! – терзая дверь, бушевал Иванов.

– Какая еще рукопись? – отозвался Жельзон, но открывать, похоже, не собирался.

– Ты сам знаешь, какая! – орал Иванов.

– Федор Ильич, вы не ошиблись? – зная, что он не ошибся, попробовала восстановить порядок Алена. Учитель отмахнулся:

– Перестаньте, Алена! На такое способен только он!

Жельзон так и не открыл, а дверь у него оказалась слишком крепкой, чтобы учитель мог ее вынести. Охрипший, он жалко и обессилено рыдал, сидя на полу в коридоре, а Алена неловко пыталась его успокоить, расплескивая воду из стакана.