Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

Несмотря на холодное время года, было относительно тепло, как поздней весной или ранней осенью; город буквально залит солнечным светом, что несколько непривычно для человека, привыкшего к серому, пасмурному небу и частым дождям. Воздух здесь тоже сильно отличался от питерского: он был настолько сухим, что я с непривычки задыхался, сильный ветер поднимал облака пыли. На ветру колыхались наши чёрные плащи, а длинные рыжие волосы Доменико развевались словно алые паруса.

Доменико отлично знал родной город и по пути рассказывал мне о местных достопримечательностях и потаённых уголках города, о которых я даже не слышал ни в одной передаче о путешествиях. И, конечно же, я не запомнил ни одного слова, заслушавшись этим сводящим с ума мягким контральто.

Довольно длительное время я шёл молча, созерцая красоту и безобразие великого города и наслаждаясь голосом своего проводника. Наконец я осмелился спросить:

— Как давно вы занимаетесь музыкой?

— С шести лет. Мой дед, органист, как-то раз взял меня с собой, чтобы я слушал и учился играть, как он. Маэстро Кассини сыграл первый аккорд, а меня вдруг что-то дёрнуло запеть. Мой голос услышал проходивший мимо кардинал Фраголини. Дальнейшая судьба маленького мальчика была решена. Точно так же поступили и с моим лучшим другом Алессандро, бывшим солистом…

Певец на минуту замолчал. В чистых, серо-зеленых глазах промелькнула едва заметная печаль. И ещё что-то, непонятное даже мне.

— Соболезную, — как можно более участливым тоном нарушил тишину я. — Но, простите за нескромный вопрос, почему ваш лучший друг покончил с собой?

— Он не смог смириться с уготованной ему судьбой. Он согласился на операцию лишь ради того, чтобы получить возможность петь в опере. Но увы, его голос оказался непригодным для сложных фиоритурных арий, а природная леность и невнимательность окончательно поставили крест на театральной карьере. Неблагодарный… ему ещё повезло, что по милости отца его приняли в Капеллу, он не осознавал своего счастья, которого оказываются лишены многие. Да, Алессандро. Горькая правда в том, что кастрат обречён либо на успех, либо на провал. Среднего не дано. Нож, который коснулся каждого из «виртуозов», либо делает сильнее, либо убивает.

Страшные слова Доменико, произнесённые спокойным, даже равнодушным тоном, заставили меня вспомнить события десятилетней давности.

Это состояние было ни с чем не сравнить. Выдергивание какого-то дурацкого зуба у доброго стоматолога после этого казалось мне ерундой. Шестнадцать уколов, шестнадцать!

От боли я терял сознание, и перед глазами у меня мелькали то ужасные шприцы, то белые халаты, то Фаринелли в костюме Люка Скайуокера, то молекулы альдегидов и кетонов, то распадающиеся ядра урана, и ещё много непонятного.

После местного наркоза, который решили применить из-за какой-то там непереносимости общего, я перестал чувствовать нижнюю половину тела. Наверное, то же самое испытывают парализованные в результате инсульта люди. Я ничего не чувствовал, медсестра хотела закрыть мне глаза повязкой, как в старые времена завязывали глаза перед казнью. Но я оттолкнул её руку. Настоящие герои смотрят в лицо своему врагу, коим для меня тогда был хирург, пожилой еврей с дергающимся глазом.

Вскоре всё было кончено. В меня влили пузырёк глюкозы и дали таблетку снотворного. Я проснулся на следующий день, к вечеру, и моим единственным желанием было заснуть навсегда. До меня, дурака, наконец, дошло, что со мной сделали… Но было уже поздно.

— Алессандро! — я очнулся от того, что меня назвали по имени.

— Да, — рассеянно произнёс я, до конца ещё не отойдя от внезапного воспоминания.

— Тебе кошмар приснился посреди дня, — покачал головой Доменико. — Но тебе не о чем беспокоиться: твой голос в хорошем состоянии. Благодари Господа за этот дар и обращайся с ним бережно, дабы не уподобиться несчастному Алессандро Прести.

Почти четырёхчасовая прогулка несколько нас измотала, пора бы расходиться по домам. Доменико жил в соседнем квартале, недалеко от Ватикана, вот только куда пойду я?

Впервые за свои никчёмные двадцать три года я понял, кто такие бомжи. У меня по понятным причинам не было в Риме того столетия знакомых, у кого можно остановиться, денег тоже не было, банковская карта превратилась здесь в бесполезный кусок пластика, и ею я не мог расплатиться за жильё. Единственное, что могло представлять хоть какую-то ценность, это мои дорогие механические часы с кварцевым механизмом и корпусом из чёрной пластмассы, да разрядившийся смартфон Samsung Galaxy, который теперь мог применяться разве что в качестве мухобойки.