Амброз Бирс: Обнаженное солнце (сборник)

— Не знаю, — пожал плечами мужчина. — Не в себе был, должно быть. Если кто-то тащится по пустыне пешком в этот час — уж точно не в себе. — Покачав головой, он поднял слиток. — Можешь себе представить? Предлагал мне его, как будто оно чего-то стоит.

— Ну оно же стоило когда-то, верно ведь? Разве люди не использовали его как деньги?

Мужчина отворил дверцу.

— Ну да, лет сто назад или около того, пока не научились делать его искусственно. — Он взглянул на кусок тяжелого, тусклого металла в своей руке, а затем швырнул его на обочину и закрыл дверцу. — Когда приедем в город, нужно сообщить в полицию, чтобы они вернулись сюда и подобрали старика.

Он нажал кнопку на приборной доске, включив автоводитель, затем взглянул через плечо на тело Фаруэлла, который лежал на песке, напоминая сваленное ветром пугало.

— Бедный старикан, — задумчиво сказал он, когда автомобиль медленно тронулся с места вперед. — Хотел бы я знать, откуда он.

Женщина нажала еще на какую-то кнопку, и стеклянная крыша надвинулась, отрезав их от жары. Автомобиль помчался по шоссе и мгновение спустя исчез.

Через пятнадцать минут прибыл полицейский вертолет, покружил над местом, где лежал Фаруэлл, и сел. Двое в мундирах подошли к телу, осторожно уложили его на носилки и понесли к вертолету. Начальник патруля записал в небольшом блокноте все необходимые данные: “Неопознанный мужчина. В возрасте приблизительно шестидесяти лет. Смерть от солнечного удара и истощения”. Три едва нацарапанных строчки в блокноте полицейского составили некролог некоего мистера Фаруэлла, доктора физико-химических наук.

Несколько недель спустя нашли и тело Декраза, почти разложившееся, а еще через некоторое время тело Брукса и скелет Эрбе.

Полиция не смогла раскрыть тайну появления всей четверки. Тела были преданы земле без траура. Золото оставили там, где оно лежало, — раскиданное по пустыне и кучей наваленное на заднем сиденье разбитого старинного автомобиля. Оно скоро стало неотъемлемой частью пейзажа, заросло шалфеем, полынью, жемчужницей и вечным кактусом. Подобно Фаруэллу, Эрбе, Бруксу и Декразу, оно не имело никакой цены. Никакой.

— Моим спасением были нож и то, что машина оказалась открытой. Вот этот нож, — сказал Билл и достал из своих широких манчестерских штанов толстый, негнущийся нож. — Вы едва ли поверите, но тогда, в Австралии, я топал по прибрежному шоссе, и тут меня взял в свою машину этот жуткий парень со слезящимися глазами на рыбьей физиономии.

— В Австралии? — спросил я, тупо уставившись на деревяшку там, в реке, внизу, которая вертелась, переворачивалась и проскакивала пороги.

Билл был единственным в Миццуре бретонцем среди бывалых сплавщиков, когда я пробивался на север.

— Да, в Австралии. Я подошел к бензоколонке и увидел лишь разбитый кабриолет. “Наверняка какого-нибудь фермера, — подумал я, — самый подходящий для него”. А тут вышел из будки этот тип и стал буравить меня своими водянистыми глазами. Я бы с удовольствием удрал, но он уже спрашивал, не хочу ли я поехать с ним. Солнце палило вовсю. Небо казалось огромным иссохшим куполом. Если посмотреть на море, начинали болеть глаза. Чертово левое крыло у этой развалины моталось из стороны в сторону и хлопало на каждой выбоине.

“Вы наверняка фермер”, — попробовал я начать разговор.

“Нет”, — ответил он и прибавил газу.

“Тогда вы, наверное, скотопромышленник”, — сказал я, ослиная голова.

“Скотопромышленник? — отозвался он и скосил на меня глаза. — Нет, рыботорговец”.

Так. Значит, рыботорговец. Мы ехали молча два часа.

С моря подул легкий ветерок. Побережье там безлюдное, и таким его видишь часами и даже днями. Несколько скал, и потом все обрывается в воду. Я попытался шутить и намекнул на акул, чьи треугольные плавники вспарывали воду тут и там. Тогда он затормозил, подвел машину к самому краю шоссе и сказал: “Я голоден. Давайте позавтракаем”. Он погремел в багажнике и кое-что извлек оттуда. “Неплохо”, — подумал я и сел на краю скалы. Когда мы ели, он спросил: “Вы француз?” — “Да, конечно”. — “Вас выдает ваш акцент. У меня в южной Франции живет дальняя родственница. В то время я был еще художником…”

Я разглядывал парня с головы до ног. Художник? На него он походил меньше всего.

“Вы, пожалуй, не верите этому? — вспыхнул он. — Я выставлялся в Париже. Я работал в современном стиле”. Неожиданно он загрустил: “Париж! О, вы совсем не представляете, что это такое. А потом меня пригласила старая Колетт. Она писала, что на юге все так и просится на холст. Для художника истинный клад”.