Павел Амнуэль - Удар гильотины

– Ты… – пробормотал Антон, глядя на Анну поверх чашки и пытаясь в ее глазах прочесть все тот же ответ. – Ты… так и не позвонила в полицию.

Он не задавал ей вопроса. Он знал, что она не сможет ответить. Он просто сообщал ей то, о чем она на самом деле могла и не помнить. Или: не могла помнить.

Вместо Анны на незаданный вопрос ответил Манн. Он сидел на подлокотнике кресла, в котором устроилась Кристина, держал руку жены в своей и выглядел умиротворенным, будто решил сложнейшую задачу криминалистики.

– Нет, – сказал Манн.

– Почему?

Антон вздрогнул – кто спросил? Чей это был голос? С удивлением он понял, что голос принадлежал ему, и вопрос задал он, хотя уверен был, что не раскрывал рта.

– Почему? – теперь он спросил, да. Если вопрос уже задан, имеет ли смысл молчать?

Манн собирался ответить, Антон видел это по его лицу, но ответила Анна.

– Я не могла.

Какая чушь! Он никогда никого не убивал, он даже представить себе не мог, что способен… убить? Он не мог ударить человека, даже если сильно его не любил… сказать прямо – так просто ненавидел. Когда умер отец, мама решила устроить свою жизнь: найти мужчину, который будет заботиться о ней и о ее сыне, нужна мужская рука, чтобы… Будто мужчина воспитывает ребенка рукой. Да, рука тоже нужна, чтобы за нее держаться, когда приходится идти туда, где страшно. Прежде всего, Антону нужно было, чтобы с ним говорили о вещах, которые были ему важны куда больше, чем школьные уроки, секции борьбы, совместные посещения бассейна, а в самое важное для общения время – спать, тебе пора спать, иди к себе в комнату, я приду, проверю, отвернись к стене…

Он отворачивался к стене и в темноте, разрываемой надвое линией света из приоткрытой двери, мечтал о том, чтобы Арнольда (так звали маминого… кого? кем он ей приходился? Антон не мог подумать «муж», а других слов не знал) переехал завтра автомобиль, может, даже его собственный, неожиданно тронулся с места, когда Арнольд подошел близко… случается ведь такое, Антон читал…

И еще много разных смертей он придумал для Арнольда, но, конечно, все закончилось иначе – что-то произошло между мамой и ее… как же его назвать… да, любовником. Что-то произошло, и мама, Антон слышал, сказала громко, хотя и не предполагала, скорее всего, что ее слышно в детской: «Уходи! Чтобы духу твоего здесь не было!»

Так и закончилась ненависть. Может, его личная неприязнь передалась маме, она поняла его, она всегда его понимала…

А может… Тогда тоже было сильное дежа вю. Когда Арнольд, бормоча что-то себе под нос, выходил из квартиры с тяжелым рюкзаком за спиной (будто не в другую жизнь собрался, а в поход на каяках, куда они как-то давно ходили втроем… без Арнольда, конечно), Антон, выглядывая из своей комнаты, ощутил вдруг ставшее привычным движение сознания, воспоминание о том, что это уже было… спина с рюкзаком, мрачный затылок, человек оборачивается на пороге и резко говорит маме: «Сука, ты еще пожалеешь!».

Дверь за Арнольдом закрылась, мама ушла в кухню, так и не заметив сына, а он стоял на пороге, ноги тряслись, думал, что… нет, ни о чем он не думал в тот момент. Как он бросился на этого… лупил по рюкзаку кулаками, что-то орал не своим голосом, знал, что человек, назвавший маму сукой, не должен не только выйти из квартиры живым, но даже к двери подойти, дотронуться до дверной ручки, которую мама по сто раз на дню трогала своими пальцами.

Он точно помнил… держал в памяти, а сейчас всплыло… нож в своей руке… откуда? Это был их кухонный нож, мама чистила им яблоки, очень острый, с мелкими зазубринами. Наверно, прежде, чем броситься на маминого обидчика, он успел забежать на кухню и схватить со стола…

Господи, как кричала мама, когда он воткнул нож этому человеку в шею как раз над рюкзаком, руку пришлось высоко поднять, он не доставал, но не убивать же рюкзак, рюкзак вообще ни при чем…

– Антон, – мягко произнес Манн, – послушайте. Ваша проблема в том, что вы не слышите. Вы живете не тем, что происходит в реальном мире, а тем, что возникает в ваших воспоминаниях.

– Нет, – сказал Антон.

– Да, – Манн сейчас работал, опрашивал свидетелей, может, даже подозреваемого… или подозреваемых.

– Я обратил на это внимание еще тогда, когда вы пришли ко мне в первый раз, – продолжал Манн, пересев с подлокотника кресла Кристины на пуфик, стоявший у журнального столика; он хотел видеть одновременно Антона и Анну, не переводить взгляд, но смотреть, не отрываясь, фиксировать каждый жест обоих. – Скорее всего, ваши близкие тоже это замечали, но или не считали важным, или не хотели вам говорить. Когда с вами приключается дежа вю, вы не просто вспоминаете… У вас загораются глаза. У вас появляется на щеках румянец. У вас напрягаются мышцы на руках, это трудно заметить, и, возможно, ваши знакомые не обращали внимания, а у меня другой взгляд, понимаете? Мелочи для меня – главное. Я вижу, что вы отсутствуете в это время. То есть, конечно, реагируете на мои слова, произносите речи, двигаетесь, и, если не присматриваться, можно и не понять, что ваши движения лишены естественности… вы понимаете, что я хочу сказать?