Сергей Дорош - Схимники. Четвертое поколение

– Никогда не любил простоты.

Человек Изяслава взял себе кружку сбитня и неспешно двинулся в толпу, прихлебывая напиток. Я усмехнулся. Он был хорошо обучен. Хорошо для обычных людей. Шедшая впереди него высокая черноволосая девушка вдруг остановилась, резко развернулась и влепила пощечину статному юноше в темно-зеленой рубахе и потертой кожаной безрукавке, с мечом на поясе.

– Ах ты, охальник! – крикнула она. – Руки свои загребущие убери! В борделе их распускать будешь!

Юноша отшатнулся, взмахнул теми самыми загребущими руками, на которые так взъелась черноволосая красавица, задел локтем кружку соглядатая, выплескивая горячий сбитень тому прямо в лицо.

– Держи вора! – тут же раздалось рядом.

Юркий паренек, видимо означенным вором являющийся, ловко вывернул свою кисть из толстой, потной ладони купчишки среднего пошиба и рванул наутек, умело ввинчиваясь в толпу. Толпа забурлила, еще не понимая, что происходит. Паренек вылетел прямо на соглядатая, толкнул его. Человек Изяслава взмахнул руками, теряя равновесие, хрупкая девушка, почти ребенок, попыталась поддержать его, не дать упасть, но эффект оказался прямо противоположным желаемому. Щуплый растянулся на мостовой, и его захлестнула толпа, пытающаяся одновременно и держать вора, и приструнить обнаглевшего «охальника», и понять, что же все-таки происходит.

Правда, конца этой драмы мы уже не видели. Ловец первым юркнул в ближайший переулок, я – следом за ним. Он сбросил свой халат, выворачивая его. Внутри это оказалась добротная одежда из алого сукна, отороченная по краю мехом. Малахай Ловец засунул в свою войлочную скатку, взамен вытащив на свет длинный льняной мешок и кожаный ремешок, которым быстро повязал волосы. Скатка нырнула в мешок, который тут же уютно пристроился за плечами моего кузена. Все это заняло меньше времени, чем надо, чтобы сделать три глотка воды. Я же просто достал из своей сумки алый плащ с капюшоном, набросил на плечи. Вот и все. Яркие цвета, бросающиеся в глаза всем, кроме нашего соглядатая. Он-то как раз будет искать неприметных людей.

Втираясь обратно в толпу, мы видели, как человек Изяслава встает на ноги и, уже не скрываясь, вертит по сторонам головой в поисках нас. Мы с Ловцом разделились. Каждый прокладывал себе дорогу самостоятельно. Конечно, Изяслав послал следом за нами только того, кто был под рукой. Дальше весть передать он еще не успел. А теперь это уже не имеет смысла. Мы сбросили его ищейку со следа.

Мы еще немного потолкались по рынку, приценились к нехитрому товару, которого не собирались покупать, иногда мы расходились, потом сходились вновь, но из толпы выбирались порознь. Широкая улица, мощенная камнем, вела в глубь города. Здесь не было убогих лачуг, все дома – добротные, построенные из камня. Благо горы недалеко, и каменоломен там хватает. Деревянные хижины располагались за внешней стеной. И хотя окраины, как всегда в больших городах, кишели людьми сомнительной законопослушности, если будешь держаться главных улиц, опасаться тебе нечего. Разве что какой-то особо юркий и наглый воришка срежет кошелек. А вот подворотни, как и везде, жили своей жизнью. И хоть городская стража дело свое знала, была вооружена и обучена лучше, чем в других городах, где доводилось мне гостить, ночью на окраину не сунулись бы даже они.

Некоторое время мы с Ловцом шли молча. Он держал глаза и уши открытыми. Я же успокоился. То и дело краем глаза ловил его лицо. И лишь я смог бы разглядеть нешуточное беспокойство. Для прочих же лик степняка оставался безмятежен и благостен.

– Тебя-то что сюда привело? – спросил я, чтобы прервать повисшее неловкое молчание.

– Империя меня привела, – недовольно отозвался он. – Душно мне в ней. Ты ведь странствуешь много, должен понимать, о чем я.

О да, я его понимал. Прекрасно понимал. Такие, как мы, живут общением, разговорами, совместными делами, наблюдением, переосмыслением идей. Нам это нужно не меньше, чем воздух. Человек мыслящий и рассуждающий не так, как все, для нас – настоящее пиршество ума. В последние год-два в Империи с этим стало туговато. Как только она приходила куда-либо, начинали твориться странные вещи. Люди становились одинаковыми. Те, кто не мог мыслить по-имперски, как я назвал это для себя, либо уходили в повстанцы и очень быстро душились имперскими карателями, либо бежали. Оставались лишь благодушные, сытые, всем довольные. Для обывателя – лучше не придумаешь, а для таких, как я, – душная темница. Империя напоминала мне некое болото, обманчивое спокойствием, но способное утащить с головой в свои омуты неопытного. Впрочем, я упустил еще одну разновидность инакомыслящих. Забыл о тех, кто становился вернейшими слугами Императора.