Сергей Жоголь - Роб Хантер – рождение легенды (сборник)

«Сейчас как раз удачные дни. Хорошо, если родится девочка. Если она будет рыжей, не страшно, Савушка всё равно слепой», – женщина нежно погладила рукой живот и улыбнулась. Мысль о том, что её ребёнок – людоед и может съесть свою новую игрушку, по-видимому, мало беспокоила беспечную мамашу.

Пожухлая листва, сорванная ветром за ночь, сокрыла от взоров Малашьев луг. Ещё вчера он походил на огромную бурую лужу, а сегодня, прикрыв свою грязную наготу, казался нарядным и умиротворённым. Лишь дорога осталась нетронутой. Взрытая колёсами возов и телег, избитая лошадиными подковами и ногами прихожан, тропа, ведущая к храму, больше напоминала густой кисельный ручей, тянувшийся от самых церковных ворот до высовывавшегося из низины лесочка. Сам же луг, который природа за ночь укрыла пёстрым ковром, теперь уже не выглядел так уныло. Поникшие останки растений, торчащие из-под опавшей листвы растрёпанными вениками, всё ещё напоминали, что когда-то здесь было покрытое цветами и сочной травой поле.

– Всё приходит и уходит, зелень увядает, и природа расстаётся с ней, как душа прощается с тем, что ещё вчера казалось вечным и неприкосновенным.

Обдуваемый порывами ветра, Григорий стоял на верхнем ярусе храма, прислонившись к сырой стене. Капли пота, стекавшие на лоб, струились по бровям, зависали на ресницах и высыхали, не успев добежать до щёк. Лицо звонаря, вытянутое и худое, горело густым румянцем. Осень лютовала. Ветер гнал по небу тучи, пробирал до костей. Но, несмотря на это, Гришку так и распирало. Потёртый тулупчик, который он давеча накинул, висел на покатых плечах, ряса распахнулась на груди, шапка слезла на затылок, отчего русый с рыжиной клок волос задорно высунулся и торчал, гадко щекоча ухо. Григорий поежился, втянул ноздрями поток набежавшего ветра и исподлобья глянул вверх. Высоко-высоко, под самыми тучами, маячили чёрные точки.

– Бесовы птахи! Ишь, раскаркались, тоже чувствуют беду, – пробубнил звонарь и погрозил кулаком носимой потоками воздуха вороньей стае. – Неймётся вам! А с чего бы? Не у вас добро крадут, у храма!

Вдалеке, средь остатков тумана, показались всадники. Гришка вздрогнул. Сжал висящий на груди крестик так, что пальцы от натуги побелели.

Одна. Две. Три. Четыре фигуры!

Все четверо конные, движутся быстро. Ни ветер, ни дорожная грязь им нипочём.

– Ну, вот и всё, не услышал Господь мои молитвы. Явились супостаты! Последняя надежда пропала!

Григорий поднёс к губам нательный крест и нежно поцеловал. Засунув медную святыньку за отворот рясы, пономарь 8подошёл к своему любимцу. Скинув на пол рукавицы, Гриша бережно, чуть касаясь, обнял колокол. Звонкоголосый исполин молчал, словно застыв в ожидании. Мужчина потянулся, уцепился рукой за канат, расставил ноги, приосанился и потянул. Великан ожил, вздрогнул, затрепетал и начал раскачиваться.

Звон сельского колокола потревожил всех. Люди замерли. Вымученные, точно летящие из души самого звонаря гулкие звуки, извлекаемые его руками, встревожили округу. Не все знали, почему колокол загудел в неурочный час. Многие удивились, но нашлись и такие, а их было немало, кто знал, в чём дело.

А правда была такова:

Государь подписал указ: «Об изымании четвёртой части колоколов государства Российского. Переплавке их, и отливке из полученного металла пушек и мортир, для будущих баталий».

Конная четвёрка приближалась. Посланники царя не понимали, что именно из-за их приезда начался этот перезвон. Старенький сельский колокол, местами покрытый зелёной плесенью, угрюмый и властный, за все эти годы вовсе не утратил своей благозвучной святости. Он пел! Пел в последний раз! Пел свою песню так, как поют воины, идущие ровным строем в свой последний, смертельный бой!

Отца своего, из стрельцов, он не видал отроду. Мать сказывала, что под Корсунью его убило, ещё в Польскую 9. Саму же мать вспоминал часто, преставилась она, когда Грише исполнилось пять. Особенно часто возникали в голове события, связанные с её кончиной. Лицо бледное, землистое, усыпанное гнойной сыпью, необычно тощие пальцы с потрескавшимися ногтями. Они торчали из-под покрытой бурыми пятнами перины, которой укрывали больную, то и дело шевелились, точно лапы здоровенного паука.

Сельский доктор-костоправ тогда долго охал и качал головой, навещая бьющуюся в судорогах женщину. По истечении двух недель незадачливый эскулап махнул рукой, собрал свои порошки да склянки с микстурами и многозначно заявил: