Марк Ланской - Битые козыри

Изображение делилось на две половины. Справа — обычная телепередача, показывавшая Цезаря, резвившегося в садике, примыкавшем к виварию. А слева разворачивалась пестрая картина, хотя и отдаленно, но напоминавшая уже виденные голограммы. Так конечности пятипалого животного напоминают руки человека. Такими же причудливыми были сплетения разноцветных пятен, штрихов, полос.

В этих живых письменах отражались все переживания собаки — все, что определяло ее поведение. Не зря была запланирована параллельная демонстрация двух изображений. То непонятное, что они видели слева, должна была объяснить правая половина кадра.

Собака вела себя как всегда, когда бывала сытой и довольной жизнью. Она носилась по аллеям, останавливалась около кустов и оставляла знаки своего внимания, рыла лапами землю в поисках чего-то неизвестного.

Вначале никакой связи между поведением собаки и пляской пульсирующих элементов голограммы они уловить не могли. Но вдруг Милз прошептал:

— Что-то есть, Гарри.

В это мгновение Цезарь остановился около недавно взрыхленной клумбы и с особой заинтересованностью стал ее обнюхивать. Он вырыл лапами ямку и сунул нос в глубину.

Одновременно слева, словно пробившись из глубины и оттеснив все другие фрагменты голограммы, всплыло спиралевидное сплетение разноцветных нитей. Пока Цезарь принюхивался к ямке, спираль трепетала, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размере. Интенсивность окраски отдельных нитей то усиливалась, то ослабевала.

— Похоже, что они как-то связаны, — подтвердил Лайт,

Но вот Цезарь потерял интерес к клумбе, отвернулся от нее, и спираль стала блекнуть, уступая место другим образованиям и соцветиям.

— А ну выключи-ка правую половину, — с заметным волнением распорядился Лайт.

Изображение собаки погасло. Продолжала светиться только голограмма ее мозга.

Теперь они терпеливо следили за беспорядочной игрой красок. Впервые они не только смотрели, но и ждали того, что обязательно должно было появиться. Они чувствовали себя взломщиками, проникающими в затаенное святилище природы.

Прошло совсем немного времени, и уже знакомая спираль опять всплыла на поверхность. Лайт даже подтолкнул Милза:

— Включай!

Они снова увидели Цезаря. И он делал то, что от него ждали. Он стоял у входа в беседку и принюхивался к чьим-то следам. Он был так же сосредоточен, как недавно — у клумбы. Кончик его носа подрагивал.

— Гип, гип, ура! — выкрикнул Милз. — Мы открыли спираль любопытства!

— Или поиска, — добавил Лайт. — Исследования, любознательности, ориентировки, — продолжал он рассуждать вслух.

Не много ли для одной спирали? — усмехнулся Милз. — Мы увидели первый цветочек. Ягодки впереди…

Оба они были радостно возбуждены. Еще бы! Ведь расшифрован первый иероглиф мозговой криптограммы.

Цезарь устал, лег, вытянув передние лапы, и положил на них морду. Глаза его прикрылись. Резко изменилось изображение на левой стороне кадра. Поблекли краски, расплылись цветные пятна. Продолжали передвигаться лишь отдельные, разбросанные в разных местах точки, но их тоже становилось все меньше. Удивительно красивым стал общий фон голограммы — серебристо-жемчужный, чистый, ничем не замутненный.

Много позднее, когда они увидели этот же фон у жеребенка, скачущего по зеленому лугу, у львят, играющих с львицей, у здорового младенца, отвалившегося от материнской груди, Лайт назвал его «фоном радости бытия».

Прерывать покой Цезаря для продолжения опыта не хотелось. Ему были благодарны за первый успех. Ведь они мечтали найти хотя бы одну зримую связь между деятельностью мозга и поведением животного. И нашли ее. Милз уже собирался выключить установку, но рука его замерла над пультом.

Розоватое сияние, исходившее от неожиданно появившейся в самом низу широкой, горизонтальной, багрово-красной полосы, стало заволакивать серебристый фон. Цезарь вскочил, подбежал к двери, ведущей в помещение вивария, и поскреб ее когтями. Дверь не поддавалась. Цезарь заскулил, суетливо пробежался по аллее, снова царапнул дверь.

Красная полоса становилась все шире. В разные стороны потянулись то ли от нее, то ли к ней светящиеся пунктирные линии. Снова стала видимой спираль поиска. Но выглядела она иначе — растянутой, рыхлой, будто Цезарь знал, что искать здесь то, что ему нужно, бесполезно. Теперь уже вся голограмма была озарена сгустившимся розовым сиянием.

Лайт и Милз почти одновременно взглянули на часы и обменялись улыбками.