Владислав Морозов - Охотник на шпионов

– Так точно! – ответил сержант. Козырнул и побежал вдоль машин, а потом залез в один из фургонов.

Я снял вещмешок, поставив его на снег. Осмотрелся. Вокруг ощутимо отдавало безнадегой. Похоже, стихийный интерес к нашему приезду угас столь же быстро, как и возник. Все занимались своими делами. Вызванная мной канонада от рвущихся в огне снарядов сюда то ли не доходила, то ли уже прекратилась. В конце концов не так уж их там было и много, этих самых снарядов. В лесу взревывали прогреваемые моторы грузовиков, танкисты продолжали греметь железками внутри Т‐26, общаясь между собой в основном при помощи ненормативной лексики.

Через пару минут Воздвиженский, жуя что-то на ходу, выскочил из фургона на мороз и почти бегом вернулся ко мне.

– Сейчас все придут, – сообщил он и пригласил в ближайший фургон на шасси «ЗиС‐5»: – Залезайте, товарищ майор!

Вслед за ним, по трем ступенькам узкой деревянной лесенки, я влез в единственную кормовую дверь этого «ЗиС‐5». Похоже, эту обитую снаружи жестью будку сваяли из струганых досок и брусьев армейские ремонтники. Потолок фургона оказался достаточно высоким, позволявшим стоять в полный рост, изнутри стенки были аккуратно покрашены белой, приобретшей заметный желтоватый оттенок масляной краской. Проникавшего через два небольших боковых окошка с отдернутыми в данный момент плотными темно-серыми занавесками (светомаскировка, что ли?) дневного света было явно недостаточно, и Воздвиженский немедленно зажег стоявшую на столе керосиновую лампу. Сразу стало видно больше подробностей – покрытый черным кузбаслаком пол, стоявшую в углу фургона на листе толстого железа печку-буржуйку с выведенной наружу трубой и сваленную поодаль охапку поленьев. Печка топилась, видимо, уже давно, отчего в машине было тепло. Ну а предназначение этого фургона было явно штабное. Справа к стенке кузова был прибит сколоченный из широких досок длинный стол. Кроме керосиновой лампы, в углу стола стояла пишущая машинка в пыльном матерчатом чехле (похоже, ею здесь давненько не пользовались). Тут же лежала финская листовка – пропуск в плен с заголовком «Через плен к свободе!» (несколько неожиданно – трофей или же кто-то в лесу подобрал?), довольно странно соседствовавшая с висящими на противоположной стене фургона элементами «наглядной агитации и пропаганды». Там, над цветной картой мира (такие обычно вешали в школьных кабинетах географии), увенчанной написанным на полосе ватмана красной гуашью лозунгом «Коммунизм сметет все границы!», чуть укоризненно смотрели на меня небольшие фотопортреты Сталина, Молотова и Ворошилова (как и положено локальному божеству, товарищ Сталин висел чуть выше уже бывшего Наркома обороны и Наркоминдела) в деревянных рамочках. Из мебели в фургоне было только несколько прибитых к стене практически пустых полок (только на одной из них я заметил красный том каких-то «Избранных произведений» В. И. Ленина и почему-то толстую, коричневую «Педагогическую поэму» А. Макаренко) и штук шесть расставленных по полу в живописном беспорядке табуреток, окрашенных в ядовито-зеленый цвет, каким в советские времена часто красили стены в казармах и иных казенных учреждениях.

Войдя, я кинул вещмешок в угол, положил автомат, планшет и бинокль на стол и, найдя прибитый к стене клювик металлической вешалки, с удовольствием разделся (не хватало лишний раз потеть – потом на таком морозе простыть как не фиг делать). Повесив шапку и шинель на стенку, я перепоясался ремнем с револьверной кобурой и уселся на стоявшую в голове стола табуретку.

Воздвиженский с заметным интересом уставился на значок за Халхин-Гол на груди моей гимнастерки, потом снял буденовку, пригладил прическу, но так и не успел сказать мне даже пары слов – снаружи раздался требовательный стук в дверцу фургона.

– Влезайте! – разрешил Воздвиженский как-то буднично.

Повторного приглашения не потребовалось, и, напустив внутрь изрядное количество морозного воздуха, в фургон влезли четверо. Трое в шинелях и один в нетипичном маскхалате, состоявшем из белых штанов и куртки.

Два не слишком опрятных мужика имели по старшинской «пиле» (то есть по четыре треугольника) на красных, пехотных петлицах своих шинелей и гимнастерок. Оба были давно небритые и осунувшиеся, с красными от недосыпа глазами. Один был постарше и грубее лицом (ну явный старшина-сверхсрочник), в надетом на манер лыжной шапочки подвернутом выше ушей подшлемнике грубой вязки с несколькими разнокалиберными дырками, второй молодой и блондинистый – в буденовке с опущенными ушами, благодаря которой он чем-то напоминал то ли Павла Корчагина, то ли Мальчиша-Кибальчиша со старых книжных иллюстраций.