Дмитрий Луценко - Сталкер от бога. Торжество Зоны

«Какой же он низкий и давящий, – удивленно подумал Праведников, – словно крышка гробницы. Почему я раньше не замечал этого? Пора отсюда выбираться!»

– И куда ты собрался? – вроде бы вопросительно, и в то же время с укоризной произнес знакомый голос за его спиной.

Меткий обернулся и попытался взглянуть на собеседника, однако, ослепленный ярким свечением, исходившим от силуэта, вынужденно опустил глаза. В этот момент он обнаружил, что висит в паре метров над полом, а внизу суетливо копошатся люди в камуфляжной форме.

– Без эффекта! Тридцать нажатий, два вдоха! – выкрикнул кто-то внизу, но у сталкера это почему-то не вызвало никаких эмоций. – Продолжаем, адреналин и раствор лидокаина держать наготове!

Один из врачей метнулся к большой сумке с красным крестом, стоявшей рядом, и в образовавшемся среди наклонившихся тел просвете Вячеслав увидел бледное, осунувшееся лицо. Его собственное. Настолько изможденное, почти безвольное, что узнать себя удалось с трудом.

– Я не знаю, – ответил Меткий. – Появился из медвежьего угла, иду в никуда, на теле много рваных ран, а на руках – чужой крови. Кажется, просто силы кончились, и мне уже больше нечего здесь делать.

– Когда заканчиваются физические силы, можно опереться на душевные.

– Знаете, я родился очень добрым мальчуганом и в детстве совершенно не любил драться. Меня, правда, не спрашивали, и кулаками все равно приходилось махать, а поскольку парнем я был физически развитым и неуступчивым, то гораздо чаще побеждал. Впрочем, успех не влиял на чувство омерзения от происходящего – аж потряхивало. Понятное дело, окружающему миру было по фиг на мои мироощущения, жизнь шла своим чередом, в ней появились единоборства и армия. Спустя какое-то время с удивлением обнаружил, что мне нравится драться, а спустя полтора года службы сделал еще более поразительное открытие: понял, что если за дело, то убить – для меня вопрос исключительно технический, никаких моральных терзаний! Чуть позже вообще утвердился в мысли, что для некоторых быстрая смерть – это слишком просто.

– Хм.

– И я о том же. Если проследить от начала жизни – такая трансформация личности, что писец! Куда подевался тот парень, которого воротило от мордобоя? Порой меня ужасала та пропасть в моей душе, когда тебя ничто не может остановить. Я это к тому, что не уверен, правильно ли вы поступили, выбрав меня.

– Зря сомневаешься. Девяностые годы в той, рухнувшей стране, были своего рода тоже жизнью после катастрофы, только в меньших масштабах, чем то, во что хотят превратить мир сейчас. Но ты же в результате смог остановиться и вспомнить о своей человечности.

– Вы собираетесь воскресить меня?

– Нет, но, откровенно говоря, в моем вмешательстве и нужды нет – ты сам сейчас в состоянии вернуться. Только надо захотеть. Когда пациент сдается – даже лучшие врачи бессильны. Не забывай, люди сами должны делать свой выбор. Раз за разом.

– Да, но почему-то выглядит так, будто я решаю за все человечество, которое стоит на краю, но его это не волнует?

– Ошибаешься. Ты – один из многих, далеко не единственный. Вас можно назвать избранными, но не потому, что кто-то назначил или отобрал для испытания, а исключительно благодаря вашим способностям, характеру и силе воле. Кто-то, как ты и Жердев, сражается с оружием в руках, а кто-то, сидя в кабинете и выступая на заседаниях, не дает положить страну на лопатки. Хороших людей много везде – во Франции, Италии, Египте, Индии, Бразилии, где угодно! Проблема в том, что эти государства не в состоянии остановить уничтожение большей части человечества, а Россия может. И в ней есть люди, которые на самом острие, они и есть наконечник копья, понимаешь?

– И я в их числе.

– Да.

На несколько секунд все стихло.

– Я вижу, ты по-прежнему сомневаешься, ищешь отклик на мои слова у себя в душе. Скажи, ты помнишь смерть кого-нибудь из близких, которая стала для тебя трагедией?

– Я много, кого похоронил, – неуверенно ответил Меткий, – но у нас не принято было распускаться. Мои предки, те, кого я застал, прошли Первую мировую и Гражданскую войну, репрессии, Финскую кампанию, Великую Отечественную, и всегда кого-то из наших родственников убивали. И отнюдь не по одному человеку. И в мирное время они умирали от болезней и старых ран. Оставшиеся привыкли сжимать зубы и идти дальше, не рыдая на всю округу. Детей такому не учили, мы просто брали со старших пример. Мне и моим товарищам было едва за двадцать, когда мы похоронили, одного за другим, двух наших друзей. Но, опять же, каждый из нас воспринимал это достаточно спокойно. Окружающие – обычные, мирные люди, не могли понять, что мы чувствуем. А мы просто знали – завтра на месте погибших может оказаться любой из нас. Матерей было только очень жаль. Все-таки дети должны хоронить родителей, а не наоборот. Однако даже эти несчастные женщины держались мужественно – плакали, но не раскисали. Поэтому как-то вот так получилось, что страдания – всего лишь часть моей обычной жизни.