Михаил Михеев: Страна рухнувшего солнца

Истребитель Лютьенс вел сам. Научился на старости лет, сподобился. Куда более легкий сто девятый вот пилотировать толком не умел. Точнее, само пилотирование проблем не представляло, но взлет-посадка из-за расположенных чрезмерно близко к фюзеляжу шасси – цирковой трюк. В этом плане более тяжелый сто десятый и проще, и предсказуемее, да и радиус действия у него больше. А самому Лютьенсу пилотирование не то что бы очень нравилось – просто за штурвалом, под гул моторов, думается лучше.

Откровенно говоря, он и стрелка себе подбирал из тех, что могут часами сидеть, не издавая ни звука. Шнайдер представил ему несколько кандидатур – и молчунов, и надежных. Один из них, выбранный, откровенно говоря, наугад, сейчас тихонечко сидел в своей кабине и внимательно следил за окружающим пространством. Время хоть и мирное, но все же на борту истребителя одно из первых лиц Третьего рейха, а потому бдительности никто не отменял. Колесников был, разумеется, не против.

Увы, в данном случае обдумывать было особенно и нечего – слишком мало информации, а построение картины на основании допущений чревато ее искажением. Искажения же – прямой путь к принятию неверных решений, что, в свою очередь, ведет к потерям в живой силе. А терять своих людей Колесников не любил. Так что мыслил он сейчас отнюдь не о проблемах, заставивших его прервать отпуск, а о Хелен и детях, оставшихся на Кипре. Им придется возвращаться домой без него. И, хотя причина умчаться, даже не попрощавшись, имелась более чем веская, адмирал все равно чувствовал себя виноватым. Оставалось только держать штурвал да поглядывать время от времени на то, как сливающиеся в полупрозрачные круги винты рубят воздух, толкая самолет вперед, а его, Колесникова-Лютьенса, ученого и адмирала, – в неизвестность.

Берлин встретил его мелким и теплым весенним дождем и отвратительной видимостью. Такой, что на посадку заходить пришлось мало не вслепую. Хорошо еще, скорость у двухмоторного истребителя при этом была не столь уж велика, и даже такому посредственному пилоту, как Лютьенс, удалось приземлиться без особых проблем, всего-то со второго захода. Даже «козла» не дал, и самолет, мягко подрагивая на стыках качественно подогнанных бетонных плит, шустро вырулил на стоянку.

Машина уже ждала, подкатив прямо сюда. В нарушение всех инструкций, конечно, но, во-первых, кто откажет встречающим человека такого уровня, а во-вторых, флотские вообще чуточку плевали на дисциплину. В мелочах, разумеется, но, тем не менее, и, как полагал Колесников, из-за него. Все же с его русским характером немецкий флот приобрел не только громкую славу и множество побед, но и изрядную долю разгильдяйства.

Сидя на огромном мягком диване, обитом вкусно пахнущей кожей, он листал переданные ему бумаги, но ясности они упорно не добавляли. Слишком отрывочные сведения, слишком непонятны и противоречивы нюансы. Мысленно он проклинал японцев – в среду этих узкоглазых, активно шпионящих друг за другом, впихнуть агента оказалось практически нереально, а завербованные немецкой разведкой местные кадры относились к весьма низким социальным группам и, вдобавок, не вызывали особого доверия. Пока ясно было одно – мирная жизнь закончилась. И, как всегда, не вовремя.

Правда, сам Берлин немного примирил его с происходящим. Вообще, у этого города, несмотря на столичный статус, имелся какой-то налет провинциальности или, точнее, патриархальности. В той истории после войны, сокрушительных бомбежек и сметающих все на своем пути танков он сильно утратил колорит, но здесь и сейчас все сохранилось. И вид куда-то спешащих по мокрым тротуарам прохожих, редких по случаю дождя и укрытых под зонтами, почему-то действовал на грозного адмирала умиротворяюще. Здесь все было тихо и спокойно, что и неудивительно. Какое дело добропорядочным, законопослушным немцам до событий на краю света?

В рейхсканцелярию он вошел, привычно отмахнувшись от встречающего майора в черной форме. Сбросил на руки подскочившему лейтенанту куртку из плотной кожи и, сверкнув в свете ламп золотом погон, решительно прошествовал в небольшой зал. Туда, где, собственно, и предстояло решать судьбу мира.

– Гюнтер! Рад тебя видеть! А мы уже заждались…

Роммель был все таким же – высоким, сухопарым, резким в движениях. Разве что брюшко от спокойной жизни стало намечаться. Ну, ничего, это сейчас быстро пройдет, цинично подумал Колесников, пожимая руку сначала генералу, а потом рейхспрезиденту. Геринг за последнее время раздобрел еще сильнее, и сейчас они с Роммелем представляли собой забавную пару, отлично иллюстрирующую философскую категорию единства и борьбы противоположностей. Впрочем, хватка у обоих боевых офицеров, превратившихся в матерых политиков, была такой, что не один умник, считавший себя профессиональным крючковертом, вырывался из их загребущих челюстей будучи изрядно пожеванным.