Алексей Сидоров - Эвакуация [litres]

Отец еще худо-бедно держался, а мама, конечно, уже плакала вовсю.

– Это ты нас прости, родной! – шептала она. – Прости, пожалуйста! Мне надо было держаться, а я…

– Ты не виновата, ты ни в чем не виновата, – бормотал я. – Я люблю вас. Очень сильно! Всегда любил. Всегда.

– Очнись! – вдруг говорит отец, тормоша за плечо.

Не понимаю, что он хочет сказать, пока не прихожу в себя…

…и вижу перед глазами лицо Наташи. Та перевернула меня на спину. Света стало заметно меньше, да и автобус снова черный. Закопченный потолок, сгоревшие кресла, стекол нет – все как раньше.

– Пора на выход! – шепчет любимая. – Пора-а!

И они с Катей поднимают меня под руки и вытаскивают из автобуса. Успеваю заметить, как ЛАЗ начинает рябить, будто помехи в телесигнале, мигает и… исчезает.

– Спасибо тебе за все! – мысленно поблагодарил я средство передвижения между мирами. Что бы это ни была за сущность, похоже, она отслужила свое, закончила Миссию. Поэтому и исчезла вместе с тем миром, которому принадлежала чуть больше, чем нашему.

– Девочки, кхр! Вам не нужно меня касаться! Пожалуйста-а! – шептал я, но Катя с Наташей не слушали. Тащили на руках, пока не добрели до опушки. Там они соорудили носилки, осторожно переложив меня на них.

Я смотрел на звезды и улыбался. Казалось, что это – огни удаляющегося автобуса, совершившего последний и самый нужный рейс. Напоследок воображаемый ЛАЗ даже мигнул огнями, а потом исчез навсегда.

С чувством выполненного долга я закрыл глаза…

Похоже, мой рейс тоже был последним.

Чернобыльская зона отчуждения,

окрестности села Новошепеличи,

наши дни

Мне говорили, что родить ребенка нереально. Прогнозировали выкидыш, предлагали сделать аборт. Пугали, что ребенок, даже если и родится, будет недоразвитым. Ущербным. Или даже с мутациями. Учитывая, как погиб его отец.

Николая не стало ровно через три недели после того, как мы вернулись в наш мир. Мы с Катей доставили Сокола на Большую землю, переправили в Москву, в клинику, которая специализировалась на радиационных поражениях. Но даже там сразу сказали, что шансов нет. Слишком уж большую дозу «словил» он в другом измерении. Там же, в клинике, удивлялись, где пациент в принципе мог так пострадать, учитывая, что пока не было аварий на атомных электростанциях. С нами разговаривали сотрудники ФСБ, после чего оставили под наблюдением. Но даже находясь под слежкой, я смогла запутать следы, вырваться в клинику и попасть на свидание к Николаю.

На него, конечно, было страшно смотреть.

Радиация сожрала его, выела изнутри подчистую. Кожа истончилась и просвечивала, открывая взгляду мышечные волокна.

Сокол тогда, во время визита, с большим трудом улыбнулся – губы сплошь изъедены язвами.

– Не стоило тебе… приходить! Я немного не… не в форме! – сказал он.

Но я знаю – стоило!

Я пришла сказать любимому, что он станет отцом.

Сына назвала Николаем в честь отца, который отдал жизнь ради нашего спасения. И хотя ФСБ я не рассказывала, что произошло с Соколом, сыну обязательно все расскажу очень подробно, как только вырастет. Потому что его отец был героем, по крайней мере – для нас.

Тогда Сокол улыбался.

В последний раз.

Хотела даже поцеловать его, но прибежали сотрудники больницы, вытащили меня из палаты. Ругали, что я – безответственная мать, «подставляю ребенка под удар», даже просто придя в клинику.

А я просто не могла поступить иначе. Мне казалось, что Сокол обязательно должен знать. И Николай покинул этот мир с осознанием того, что оставил на земле частичку себя.

Прошло уже пять лет с тех пор, как мы вернулись домой. Но каждый раз в феврале мы приезжаем сюда. В Чернобыльскую зону отчуждения. В село Новошепеличи, на кладбище, скрытое от посторонних взглядов кронами вечнозеленых елей.

Катя остановилась у забора, тихо всхлипнула.

Я знала, как ей больно переступать порог кладбища. Она так и не смогла узнать брата ближе – он погиб, когда помогал нам вернуться домой. А до этого ушел из жизни ее отец.

Сейчас на том месте, где была одинокая могила матери Сокола, сразу три памятника. К первому добавилось еще два. Первый – Соколу, а второй – его отцу. На втором крупными буквами: «Дорогому Сергею Андреевичу от любящих дочери, снохи и внука». Хотя самого тела Елизарова в могиле, естественно, нет, оно осталось в другом измерении, вот только память о человеке исчезнуть не могла – я считала, что это главное.