Руслан Муха - Меняя Судьбу

— Прими душ и ко мне в кабинет, — и решительно зашагал по лестнице наверх.

Я заперся в ванной. Горячая вода шумно текла в большую мраморную ванну. Я уже и позабыл, что когда-то мылся в такой огромной и удобной ванне. В походах об удобствах можно только мечтать, да и в казарме я мог рассчитывать только на душ, и то не всегда горячий, а тут целая ванна с массажными струями, исходящая паром.

Мать за дверью громко, чтобы я слышал, ворчала:

— Пижама снова испорчена, постель изодрана! Снова придется вызывать стекольщика, и это уже четвёртый раз за месяц!

Не то чтобы ей было жаль пижамы или стекла, просто мама таким образом пыталась взывать к моей совести. Только вот все это бесполезно. Обращение в этом возрасте происходило стремительно, и в первые часы звериная сущность захватывала мой разум целиком, так что я не знал, что в это время делает волк. В лучшем случае, я мог быть сторонним наблюдателем, или, чаще всего и вовсе дремал.

Волк во мне почему-то жутко не любил двери и лестницы, да и помещения его пугали. И, стоило мне только обратиться, как волк сигал в широкое окно спальни, а это, на минуточку, второй этаж, а после драпал что есть силы в лес. И только в лесу, когда зверь успокаивался, ко мне возвращался контроль и ясность сознания.

Сейчас я таращился на собственное отражение в зеркале, задумчиво рассматривая своё тело. Какой же в юности я, оказывается, был худющий и хилый. Да и бицепсы на моих руках существовали больше по названию, чем по факту. Повернулся боком, скривился, глядя на выступающие ребра и впалый живот. Бледный, болезненного вида парень с характерным Гарванским острым носом.

Не удивительно, что первые годы в военной академии я регулярно получал нахлобучку от более развитых физически сверстников. Да и в школе меня не очень-то жаловали, несмотря на титул, а может даже из-за него.

Еще раз покрутился, приблизил вплотную лицо к зеркалу, заметил над губой юношеский пушок.

— Тьфу ты! — в сердцах возмутился я и принялся искать бритву. Но ее здесь не нашлось.

Ну конечно — сам я в ту пору даже не брился. Мать боялась, что я порежусь, занесу инфекцию или, не дай боги, рука дрогнет и я себе глотку перережу. Поэтому в юности скоблила мне этот пушок или мать, или Нана — моя няня, в которой я уже, в принципе, не нуждался, но она осталась в поместье в качестве домработницы, все надеясь, что родители решат завести еще ребенка. Правда, об этом она говорила только мне и другим работникам, родителям же сказать ни за что бы не решилась. Тема о детях в нашей семье была под запретом — слишком уж болезненная для родителей.

И именно поэтому родители чересчур меня опекали, практически не выпускали из дома, не позволяли ничего даже минимально опасного, боясь, что я заболею, поранюсь, сломаю шею, в конце концов. Такая их чрезмерная опека была вполне обоснованна. Я был девятым ребенком у своих родителей — и единственным выжившим из девяти. Трое погибли в материнской утробе, трое в первые дни жизни, остальные не дожили и до года.

Поэтому все детство я провел под строгим надзором мамы, врача Крюгена, няни и другой прислуги, которые строго следили за моим здоровьем и безопасностью. С физическими нагрузками тоже не задалось. Когда мне исполнилось шесть лет, отец взялся меня тренировать, и в первый же день я упал и сломал руку. После этого родители бросили даже эту затею, решив, что лучше мне налечь на умственное развитие и заниматься учебой.

Мать начала меня поторапливать, понаслаждаться горячей водой и массажными пузырями не удалось. Пришлось вылезать, натягивать чопорную одежду, которая сейчас мне казалась крайне нелепой. Все эти рюши, вышивка по старой, то есть новой для этого времени, столичной моде, не придавали мужественности никому, а меня и вовсе уродовали. Гораздо комфортнее я ощущал себя в военной форме или боевом панцире, а ещё лучше — в волчьей шкуре.

Когда вышел из ванной, оказалось, что уже рассвело, а из разбитого окна дул прохладный осенний ветерок.

— Какой сейчас месяц? — спросил я мать.

— Хватит придуриваться, — рассердилась она и настойчиво вытолкала меня из комнаты, указав взглядом в конец коридора. Там находился кабинет отца, дверь была приоткрыта — он ждал.

В детстве, если провинился, я приходил к отцу с понуренной головой, испытывал муки совести — как же, расстроил отца, рассердил, не оправдал надежд. После покорно выслушивал его нравоучения, раскаивался, покорно принимал наказание и возвращался в свою комнату.