Клим Жуков - Дед [litres]

– Скажи лучше, зачем ты мне опять выкаешь?

– Потому что мы чужие, малознакомые люди.

– Это в столице принято, чтобы девушки сидели с ногами на кровати в комнате у чужого, малознакомого парня? – переспросил я и хамски осклабился.

Этого делать не следовало, несмотря на то что очень хотелось. Она фыркнула и убежала, а книжка осталась на одеяле. Девушка читала «Преступление и наказание» в третьем томе сочинений какого-то Ф.М. Достоевского – я полюбопытствовал. На обложке стоял год: 1950.

Надо же, прямо перед войной. Может, ещё жив этот Достоевский? Роман, кстати, про мокрушника – я полюбопытствовал.

Потом мы справили Новый год.

Душевно было.

Не ожидал даже, что когда-нибудь снова вот так посижу у печки с семьёй, пусть она и совсем чужая. Или не совсем, но всё одно – не моя.

Выпили с Дедом «Столичной», а Варвара угостила нас салатом из консервированного гороха, солёных огурцов, рубленой колбасы, картошки и морквы. Смесь она щедро сдобрила какой-то духовитой сметаной под названием, кажется, «майонез» из большой стеклянной банки, которую она приволокла из самого Победограда.

Было вкусно.

Дед что-то разошёлся, от водки, не иначе. Спорил с внучкой насчёт того, когда наступил двадцать первый век. По его выходило, что наступил только что. Будто двухтысячный был последним годом века двадцатого. Варя не соглашалась, говоря, что такое ровное число не может быть неважным.

Как по мне – чушь. Какая разница?

Ничего хорошего от двадцатого века я не видел, точнее, видел мало. От двадцать первого также перспективы рисовались мрачные. Я просто наслаждался тем, что есть сейчас, так как сейчас было ну очень здоровски. В натуре.

Прямо первого числа нового года, когда я собрался как следует разлениться по случаю праздника, Старый внезапно подошёл ко мне и сказал:

– Малой, остаёшься за старшего. Я выйду. Вернусь под вечер. Или завтра утром. Смотри у меня! – его кулак повис у меня под носом, вполне убедительно намекая, чтобы ваш рассказчик не учудил чего-нибудь незаконного.

– Старый, тебя куда понесло? – поинтересовался я.

– Надо, – сказал он как отрезал.

После каковых слов исчез в кабинете, откуда вышел уже в полной снаряге. С автоматом, в набитой разгрузке, даже гранаты виднелись в подсумках.

– Варвара! – позвал он негромко, но она услышала и выбежала из кухни.

Поцеловались, Дед показал кулак и ей и ушёл, только его и видели.

– Куда это он? – спросил я у Вари, вдруг знает?

Она только плечами передёрнула с явным раздражением. Видать, Старый не имел привычки делиться планами даже с ней.

Грустно мне стало, не знаю отчего. Будто я вещь какая! Ушёл, за старшего мол, не шали… Если я за старшего, так, наверное, шалить не стану! Или не доверяет, тогда какого лешего назначил временно смотрящим, ась?

Словом, лениться я раздумал, а взялся за уборку.

Набрал воды. Погрел её на печке и стал мыть праздничную посуду.

Компанию мне составила ёлка, которая вкусно пахла хвоей и иногда шелестела бумажными игрушками – плод рукодельных усилий Варвары. Шелест тоже получался грустный, как раз под настроение.

И вот сижу, весь брошенный, на табурете возле шаек с грязными мисками. И так накатило, что в полный голос запел «Не слышно шума городского». Помню, играла такая песня на грампластинке в Ферзёвом тереме. Чрезвычайно он её уважал, ту песню. Вы уже догадались, что не о бездушии Старого я печалился – привык. Да и чего печалиться, такая Дед персона. Сухарь и дотошный зануда, или, как говорят умные люди, педант. Печалился я о Варваре.

Вот мы одни в целом бомбоубежище.

А даже пальцем не притронуться, потому что мне её доверили. Я уж молчу про шуры-муры углублённого свойства. Грусть-печаль выплеснулись в песне. Петь я люблю, да только на Складах редко доводилось, – Семён Кухмистер песен не жаловал, тем более на рабочем месте.

Песня была жалостливая.

Ну, помните?

По всему видать, песня совсем старая, довоенная. Про Ленинград, скорее всего, потому что «Невская башня» – Нева, это ж река в Ленинграде. И, как многие задушевные песни, про тюрьму.

Я успел добраться до того места, где говорят, что бедный юноша заводит песню на киче, когда в кухню зашла Варвара. Зашла, села за стол, примерно сложила руки на скатерти и замерла.