Константин Соловьев - Prudentia [litres]

– Да, мессир.

– Ты думаешь, это лучшие из лучших? – Гримберт презрительно хохотнул. – Как бы не так! У императора тысячи вассалов, вот только они столь давно погрязли в разврате, удовлетворении противоестественных страстей и обжорстве, что неспособны даже забраться в доспех! Куда им! Гораздо проще интриговать друг с другом, деля плодородные земли, аббатства, крепости и заводы. Уж в этой войне они знают толк! Переться на восточную границу, чтобы глотать радиоактивную пыль и сражаться с дикарями-лангобардами? Вот уж нет. Уверен, стоило господину сенешалю объявить военную кампанию на востоке, как вся эта благородная публика бросилась врассыпную, точно перепуганные зайцы. Кто сказался больным, кто дал обет не участвовать в бою весь следующий год, кто милостью епископа принял посвящение в бонифратры [10] Бонифратры (лат. boni fratres – добрые братья) – католический монашеский орден, члены которого преимущественно работают в госпиталях. и отправился в дальние земли, кто не вовремя предпринял паломничество по святым местам…

– Вероятно, вы правы, мессир, – отозвался кутильер.

Но если он думал, что его покорность смягчит его злость, то ошибался не менее, чем незадачливый хозяин «Полуночного Грома».

Гримберт стиснул зубы.

– Весь этот сброд, что торчит сейчас в лагере, отнюдь не сливки франкского рыцарства. Напротив, это зловонная жижа, скопившаяся в отстойниках империи! Крысиная свора, слишком трусливая, чтоб проливать кровь за морем, спасая Иерусалим от неверных, но слишком жадная, чтоб удержаться от искушения поискать вкусный кусок на восточных границах. Сейчас вся эта братия хлещет дармовое вино, бряцает парадными шпорами и распевает песни во здравие императора, но стоит пасть арборийским стенам, как она обретет свое истинное лицо, обратившись стаей голодных падальщиков!

– Совершенно верно, мессир.

– Благодарение Господу, к нашей орде пока не примкнули рутьеры [11], но это лишь дело времени. Уверен, сейчас добрая половина их шаек, бросив резать глотки купцам на ярмарках, устремилась к Арбории, вершить свой подвиг во имя христианской веры!

Гримберт делал вид, что разглядывает пестрые рыцарские штандарты, его взгляд рассеянно скользил меж единорогов, драконов, грифонов и прочих геральдических тварей, чья биологическая нелепость иногда выглядела столь вопиющей, что ему казалось, будто он рассматривает могильник биологической лаборатории, полный неудачных образцов генетического скрещивания. Гарпии, грифоны, летучие мыши… Все не то. Сегодня ему нужен был лишь один, хорошо знакомый ему герб.

И он нашел его – поодаль, у самого края ристалищной площадки.

Ничем не примечательный штандарт, теряющийся на общем фоне и даже, пожалуй, невзрачный. Полукруглый щит, разделенный на две равные половины, в правой части которого был изображен ключ со сложной бородкой, а в левой – черная птица с расправленным крылом. Гримберт улыбнулся.

За устроенным им на ристалище спектаклем наблюдало по меньшей мере двадцать тысяч глаз, но предназначался он лишь для одного зрителя. Особенного зрителя, у которого – Гримберт чертовски на это надеялся – было лучшее место.

Чтобы не выдать своего интереса к этому штандарту, он поспешно отвел взгляд и почти тотчас поморщился.

Самые удобные места у турнирной площадки заняло баронское воинство, но там, где заканчивались вымпела и знамена, бурлила настоящая каша, в которой уже невозможно было рассмотреть ливрей и гербов. Несмотря на то что бой кончился несколько минут назад, а победитель и побежденный замерли в неподвижности, над ней плыл злой птичий клекот возбужденной толпы, все еще распаленной поединком.

Пехота. Если франкские рыцари были костьми войны, на которых держалась вся императорская машина армии, пехота служила ее мясом – жестким горьким мясом, опаленным тысячами войн, но так и не сгоревшим. Здесь царил еще больший хаос, чем среди благородных зрителей. Кое-где мелькали кирасы баронских дружин, но и те почти тонули в ворочающемся человеческом месиве.

Гримберт знал, что эти люди еще не скоро успокоятся. Как охотничьи псы накануне травли, они чувствовали кровь, которая еще не успела пролиться, и потому были возбуждены сверх обычного.

Сейчас этот грязный сброд ругается, отсчитывая друг другу проигранные в споре монеты, богохульствует, пьет и распевает похабные песни, не подозревая, что уже завтра кого-то из них насадят на лангобардские копья, кому-то проломят голову шестопером, а кого-то бросят подыхать на поле боя с распоротым осколками животом. И если вчерашние дружки еще вспомнят про него, то только для того, чтоб стянуть с него, еще хрипящего, сапоги.