Эдуард Геворкян - Правила игры без правил (сборник)

Мои размышления прервал телефонный звонок. Заплетающимся языком Валун лепетал о каких-то древних китайцах, заявил, что ему все ясно с фантастикой, да и не только с ней, а через пару дней он представит мне неопровержимые доказательства своей правоты. И положил трубку.

Через неделю вдруг позвонила его жена и спросила, не в курсе ли я, где ее муж, поскольку тот уже три дня как не приходит домой.

Исчезновение Валуна поначалу не напрягло его семью, за ним и раньше водилось такое — мог исчезнуть на неделю- другую в хитрый челночный рейс не то на Восток, не то на Запад. Приторговывал он не только книгами. Однако месяца через три его жена запаниковала, обратилась в милицию, фотография его мелькнула в какой-то газете под рубрикой «розыск». Через полгода семья перестала ждать — наверное, сложил голову где-то на чужбине или же налетел на шальную пулю, ненароком оказавшись свидетелем при разборке. А еще через пару месяцев мне позвонил какой-то незнакомец, представился дальним родственником Валуна и договорился о встрече.

Родственник оказался в меру лощеным господинчиком лет этак за сорок. Назвался Димой, а фамилию я не разобрал — не то Панин, не то Манин. Он заявил, что по просьбе родственников безвременно сгинувшего Волунова разобрал его бумаги и обнаружил конспекты бесед о фантастике.

Сей факт слегка покоробил — я не предполагал, что Валун записывает мои слова. Тем временем означенный Дима настойчиво уговаривал меня восстановить канву наших диалогов, поскольку это, мол, окажет ему неоценимую услугу в поисках, возможно, еще целого и невредимого Пантелеймона. Логики в его словах не было, и я отделался общими ело- вами. Однако Дима возник на следующий день и сказал, что Валун мог оказаться в заложниках в одной из горячих точек, а по его запискам выходит, что у него были какие-то дела в Китае. Я немедленно вспомнил о неуместных комментариях Валуна и намеках на древних китайцев.

Выслушав меня, Дима помрачнел, долго молчал, а потом сказал, что ситуация неприятнее, чем он предполагал. Когда-то он приохотил Валуна к китайской классике, подбрасывая тому книгу за книгой в особой последовательности. Я усмехнулся и рассказал о том, как приучал Валуна к фантастике. Тут у нас случился странный разговор. Дима разволновался и сказал, что такие парные события не случайны. В них заложен особый смысл. Любое событие имеет свое зеркальное отражение, согласился я. В конце концов, какая разница, что читает человек — фантастику или древних китайцев! Ну да, кивнул Дима, разницы никакой и даже более чем никакой. Особенно если учесть, что практически вся китайская классика — это сугубо фантастическая литература. Я не согласился с этим излишне категорическим утверждением, но мой собеседник перевел разговор на зеркала, на то, что литература, может, и впрямь — отражение действительности. Модель любого явления сама немного обладает свойствами явления. Два зеркала же, между которыми оказался Валун, могли увести его в места очень и очень отдаленные. Это куда же, удивился я, за решетку, что ли? Дима только покачал головой и заметил, что зеркала и портреты обладают загадочными, а порой и неприятными свойствами. Ага, они умножают сущности, согласился я, демонстрируя знание Борхеса. Нет, дело не в этом, сказал Дима. Он добавил, что лучшей моделью его догадок может служить герой «Портрета Дориана Грея». Это своего рода образ нашей литературы, только с обратным знаком. Чем уродливее становилась действительность, тем больше лака и глянца появлялось на ее сусальном отражении. Когда же в фальшивую картинку воткнули кинжал свободы слова («Вах! — вставил тут я реплику. — Красиво сказано!»), то мерзкая действительность не изменилась ни на йоту — лишь вместо картины возникло зеркало. Ну и что, спросил я, ничего другого ведь и не ждали. Хорошо бы знать, пробормотал он, где зеркало, где картина, а где так называемая действительность.

Смурная беседа как-то завяла, и Дима распрощался. Однако вскоре он стал заходить ко мне по поводу и без повода, любой разговор рано или поздно сводя к фантастике, а фантастику к метафизике. Ну а когда я уставал следить за логикой его словес, то уходил в воспоминания…

Первая половина восьмидесятых годов для нашего поколения была накрыта тенью безнадежья, несмотря на развеселые сборища, Олимпиаду и мор генсеков. Одни из нас медленно спивались, другие перестали писать и исчезли с горизонта событий, кое-кто попросту скурвился и был, как говорится, извергнут. Тем не менее большая часть «малеевцев» пока держалась на плаву. Многим из так называемых молодых фантастов было уже глубоко под сорок. Публикация какого-нибудь вшивого рассказа была нечаянной радостью и переваривалась год, а то и два. Авторскими книгами не пахло, разве что мелкий шанс имели уступившие право первородства за чечевичную похлебку. Похлебки ко всему еще на всех фатально не хватало — издание фантастики сворачивали даже в «Молодой гвардии». У питерцев дела шли не лучше. Они крайне редко прорывались в сборники, которые немедленно становились раритетами в пору книжного дефицита. Уйти в те годы с худой, но верной зарплаты в ненавистном присутствии на вольные хлеба было форменным безумием. Среди москвичей таких безумцев не сыскалось, а что касается питерцев, то там отличился Столяров. Если мне память не изменяет, он ушел в профессионалы, не имея еще ни одной публикации.