Павел Корнев - Ренегат [с илл.]

Самоконтроль. Главное — самоконтроль.

Если не совладаешь с собственными страстями, не скрутишь в бараний рог эмоции и не выжжешь ростки паники, навеки сгинешь в потустороннем мороке. И хорошо если просто сгинешь, а не утянешь за собой других.

Жар запределья опалял все сильнее, туман окутывал холодом и пытался заморозить. Незримую стихию искажали эманации зла, и духи понемногу перестали быть призрачными тенями, они напитывались силой и стремились принять свой былой материальный облик.

И пусть заблудшие души были не слишком опасны для знающего человека, вслед за ними в открытую дверь мог пройти кто-то несравненно более могущественный. У каждого места силы был хозяин, а князь запределья не чета духам. Для древних волшебников, чья железная воля некогда проломила границу между мирами, выпить чужую жизнь не составит никакого труда. Века пребывания во тьме преумножили их могущество, изуродовали разум и превратили в нечто невообразимое, желавшее хоть на миг вновь ощутить себя живым. И не важно, скольким людям придется ради этого мига умереть.

И даже хуже, чем просто умереть, — души несчастных навеки канут в запределье, превратятся в игрушки потусторонних владык, станут их драгоценными трофеями и фетишами. Небеса не дождутся их, Вседержитель не примет под свою десницу, эфир не исцелит душевных ран и не наполнит сознание нескончаемой радостью. Герой или праведник — не важно. То, что кануло в запределье, останется там навсегда. И осознание этого факта причиняло мне физическую боль.

Вырвавшись из липких объятий тумана, я развернулся и бросился бежать по собственным следам. Выскочил на давешнюю прогалину и поискал взглядом полынь или тысячелистник, но те в лесу не росли. Пришлось довольствоваться васильками и крапивой, да еще набил подсумок сухими ветками можжевельника. И кинулся обратно к жертвенному камню.

Да! Место силы как язва на теле нашего мира, нельзя оставить все как есть. Надо запечатать его, пока не случилось большой беды.

— Помоги мне, Вседержитель! Ангелы небесные, не оставьте заботой своей…

И знаете что? Они и не оставили.

Когда я вернулся к гранитной плите, туман еще не успел добраться до потухшего костра и эманации запредельного не извратили жар углей, не отравили его своей потусторонней заразой.

Я вывалил на кострище ветви можжевельника, придавил их и подул, не спуская взгляда с места силы. Реальность дрожала там и выгибалась; нечто невообразимое пыталось проникнуть в наш мир, будто всплывал и никак не мог вырваться из объятий ила долгие века пролежавший на дне морском левиафан.

Молочная пелена приблизилась, ее белесые отростки раскинулись во все стороны, но как раз в этот миг сухая хвоя вспыхнула ярким огнем, стремительным и чадящим. Я едва успел кинуть сверху охапку сорванной на поляне травы. Стебли загорелись, но почти сразу костер погас и от него повалил густой дым. И тогда туман стал просто туманом. Метавшиеся в нескончаемой агонии души грешников отступили, пусть ненадолго и недалеко.

Вытащив из подсумка заготовку волшебной палочки, я ткнул ею в угли, выждал, пока конец не закурится дымком, и повел рукой, подцепляя сгустившийся эфир. Тот неохотно потек, и несколькими набросками мне удалось соткать в воздухе семиконечную звезду. Затем пришел черед второстепенных фигур и вспомогательных символов. Поначалу с ними не возникало никаких проблем: туман и дым оказались прекрасными помощниками — они позволяли визуально контролировать рисунки и не полагаться на одно лишь истинное зрение. Но дойти до финальной стадии ритуала оказалось отнюдь не просто. Угли на осиновой ветви начали гаснуть, и мой сделанный на скорую руку волшебный жезл стал куда хуже прежнего взаимодействовать с незримой стихией. Эфир срывался с него, фигуры смещались и не желали становиться в правильные позиции, некоторые символы и вовсе развеивались, стоило только переключить свое внимание на что-то иное.

Святые небеса! Умение работать напрямую с эфиром без инструментов и обрядов — вот признак истинного мага, одного из тех, кого именуют маэстро. А я… Я просто жалкий ритуалист!

Обида на всех и вся, раздражение и сожаление о недостижимых возможностях лишь на краткий миг раскололи скорлупу моей сосредоточенности, но хватило и этого. Туман забурлил и породил на свет светловолосого молодого человека, высокого и плечистого. Призрак не был писаным красавцем, лицо портили узкая челюсть и тонкие губы — невесть с чего люди полагали их свидетельством безвольного характера. Отчасти ситуацию исправляли благородный прямой нос, высокий лоб и правильный разрез глаз — некогда синих, а теперь — молочно-белых под стать затянувшей все кругом пелене.