Сергей Извольский: Забытый Путь

С усилием поднимаясь, задрожали веки — открывая серо-желтую муть перед взором. Но, не выдержав даже столь легкого напряжения, упали словно рухнувший занавес. Следующая попытка открыть глаза вновь не увенчалась успехом.

Раскрыв ладони, едва шевеля непослушными пальцами, практически беззвучно застонал — с усилием потянув в себя магическую энергию. Ощущение было, словно наждачкой по открытой и глубокой ране провожу — причем по всему телу. Но силы возвращались — как и возможность кричать от боли. Хлынувшая в меня энергия восстанавливала поломанный организм, а я, не выдержав, изогнулся дугой, невольно разбрасывая овощи вокруг себя.

«Какие овощи?»

— А-а-а… — словно выныривая из беспамятства тяжелого похмелья, застонал я, хлопая ртом и ворочаясь в куче капусты и моркови, под которыми был погребен. Извернувшись, встал на четвереньки и принялся карабкаться вверх. Ладони скользили по склизким кочанам, в лицо лезла яркая зеленая ботва… но у меня получилось. Даже несмотря на то, что внутри словно извивались пламенные змеи, опаляя обжигающим жаром боли внутренности, кости ломило, а голова раскалывалось под тугим чугунным обручем.

Зато живой.

Выбравшись из кучи, понял — нахожусь в телеге, — упав на которую, проломил днище и свалился на дорогу, после чего меня и погребла груда овощей. Едва удержав стон, я схватился за борт, удерживая равновесие.

— Пес, пес… — мысленным полушепотом донеслось до меня эхо эмоций столпившегося вокруг телеги люда. Когда я, сощурив слезящиеся глаза, осмотрелся, толпа — человек пятнадцать — прянула по сторонам.

Крестьяне. В серо-грязных туниках, коричневых шерстяных плащах, многие в деревянных сандалиях, кто-то босой. Под моим взглядом все они низко склонялись, заискивающе заглядывая в глаза. Узнали?

«Пес, пес…» — все так же ощущал в мыслях эхо.

— Почему пес? — спросил я хриплым голосом, едва сдерживая гримасу боли — с трудом выпрямляясь на телеге.

— Вы же… Пес Господский, господин, — пробормотал один из крестьян, самый дородный, с седой бородкой. И лучше всех одетый: в сапогах, синем плаще, белой — а не серой, — тунике, и с поясом. Староста, наверное.

Ну да. Пес Господский — сразу все понятно. Но стоило только так подумать об этом — я еще и голову опустил, касаясь висков, пытаясь хоть чуть-чуть приглушить давящую боль, как вспомнил. Конечно, я же в одежде наемника-телохранителя гостя Лартского — который так кстати мне ее одолжил. Пес Господский, значит — сквозь серую пелену не отпускающей боли осмотрел я себя и увидел на левой стороне груди блеклую, особо не выделяющуюся эмблему в виде схематичной головы собаки.

— Разрешите, господин, — осторожно, с явным густым страхом, поинтересовался староста, мелко-мелко подергивая подбородком в сторону телеги.

Понемногу приходя в себя, я тяжело, с трудом заставляя повиноваться задеревеневшие от боли мышцы, перегнулся через борт и едва не рухнул в дорожную пыль. Но удержался и отошел в сторону — как пьяный — опасливо меня обойдя, десяток крестьян сразу кинулись собирать овощи с дороги и разгребать их на телеге — с целью залатать пробитое днище.

— Куда едем? — поинтересовался я у старосты.

— В город, господин, — глубоко поклонился тот.

— Зачем? — удивился я и поморщился от боли — даже глазами было тяжело шевелить. Но все же постарался выпрямиться, сразу начав осматриваться по сторонам, игнорируя боль — но никого из преследователей ни на дороге, ни в небе не обнаружил.

— Вулкан проснулся, господин, — склонился между тем староста в поклоне, показывая в сторону города, неподалеку от которого чадил плотной шапкой дыма каменный исполин.

— Бежать же надо, — поморщился я, обшаривая пояс. Обнаружил кинжал и небольшой, но туго набитый кошелек. Заглянул внутрь — навскидку пара десятков золотых кругляшей.

«Все нормально, деньги есть», — возник в голове памятью предыдущей жизни чужой бодрый голос.

— Бежать надо, господин, истинно так. Только много гостей в город съехалось — даже из Иномирья прибыли — посмотреть, как вулкан живет, — ответил староста, отвлекая от воспоминаний. А я так и не смог поймать эхо узнавания фразы, что всплыла в памяти.

Оглядевшись, посмотрел на вереницу фургонов и — достав из кошелька золотой, бросил его старосте. Подумав, добавил еще два и направился к одной из телег, выпрягая лошадь. Самую большую, а значит сильную из представленных — сказал я сам себе. Не желая признаваться, что мне просто жалко этого урода. На конкурсе лошадиных неудач это чудовище заняло бы второе место — настолько было неухоженно, жалко и забито жизнью. Остальные лошадки выглядели пободрее — но были меньше, покладистее, а значит слабее — уговаривал я сам себя, пока еще была возможность взять другого скакуна, а не это несуразное недоразумение.