Кристофер Банч - При дворе Вечного Императора

Тарпи быстро просмотрел компьютерные данные о планете-тюрьме, куда угодил Динсмен. Девственная природа. Все заключенные приговорены к пожизненному заключению. Средний срок жизни заключенных в колонии — пять лет. Количество побегов за все годы существования колонии — ноль. В отличие от большинства наемных убийц, Тарпи верил в старую пословицу — «кровь радости не приносит». Он даже несколько усовершенствовал эту пословицу. У него она звучала так: не проливай крови без нужды.

Шансы Динсмена вернуться в Империю были равны большому жирному нулю. «Ох уж эти людишки, — расслабленно философствовал Тарпи, — вечно они строят какие-нибудь козни и вечно им невдогад, что боги долго терпят, но в итоге всегда проливают чашу гнева на того, кто играет с огнем».

Тарпи пружинисто встал, вынул дискетку из считывателя и пошел к гостиничному умывальнику. Выплеснув заварку и ополоснув чашку, он открыл шкафчик и вынул оттуда бутылку чистого квилла. Налил себе, затем, после секундного размышления, достал вторую чашку и налил квилла Мирку. Мирк выпил алкоголь молча, не выразив своего удивления по поводу того, что хозяин без объяснений нарушил святой закон, о котором было известно и денщику.

Тарпи осушил свою чашку и сказал:

— Собирай ребят, капрал. Ближайшим рейсом мы улетаем обратно на Прайм-Уорлд.

Динсмен навсегда выведен из игры. И о том капитане, посланном Императором, больше нет нужды беспокоиться. Осталась одна забота — какой процент своих комиссионных отстегнуть преторианцам-дезертирам, чтобы они не чувствовали себя обиженными — шли на дело, а все кончилось раньше, чем началось.

На Хизе ходила горькая шутка, что широкая река, протекавшая через центр столицы, была единственной рекой во Вселенной, которая когда-нибудь горела.

А она действительно горела — на протяжении нескольких дней. Докам, жилищам докеров и прочим строениям на ее берегах был нанесен огромный ущерб, равно как и прибрежной природе (в самой реке вся живность давно вымерла). Но даже после того, как огонь перестал бушевать на поверхности предельно загрязненной реки, таанские лэндлорды не ударили пальцем о палец, чтобы очистить ее, даром что они бесконечно рассуждали о своей любви к буколически простой жизни и нетронутой природе. Оно и понятно — аристократы-военачальники имели собственные усадьбы с чистенькими садами и чистейшими озерами и могли прогуливаться по тропкам своих парков, складывая оды, стилизованные под буколики, воспевавшие деревенский образ жизни. А что до крестьян, так пусть хоть дерьмо жрут.

Впрочем, какие доки, в каком веке и на какой планете не горели хоть раз? Можно взглянуть на пожар как на благотворный способ обновить городские районы. Впрочем, так оно и произошло — сожженное быстро отстроили и жизнь вернулась на берега отравленной реки.

Кхаг был отличной иллюстрацией вышесказанного. Популярность этого оживленного города зиждилась на двух причинах: он был важным транспортным узлом — и с речным портом, и с космопортом, вдобавок тут можно было раздобыть любой незаконный товар и предаться любым незаконным утехам.

Двое мужчин в баре мало отличались от обычной публики — разве что своими серыми мундирами тюремных охранников. Их заляпанные грязью штаны были заправлены в высокие болотные сапоги. Оба имели при себе оружие, но в Кхаге этим никого не удивишь — тут вооружены все поголовно. На кожаных поясах обоих мужчин в серых мундирах красовался одинаковый набор оружия: пистолет обычный и газовый, полицейская дубинка и газовый баллончик. Голоса у дружков были грубые, хриплые; оба были сильно под мухой и говорили чересчур громко. Один из них, его звали Киит, изрек с грустью, вперив взгляд в лежавший перед ними на стойке бара пакет с билетами и документами:

— Последний день, компаньон. Последний денек — и отчаливаем!

Его собутыльник Охлсн важно кивнул головой:

— Знаю-знаю. Ты удивишься, мистер Киит, но до меня вдруг доперло, почему мы с тобой в таком дерьме сидим.

— Да, проблем у нас хоть отбавляй.

— Не скажи, — возразил Охлсн. Он был на той стадии опьянения, когда в голову приходят блестящие идеи, но достаточно трезв, чтобы поддерживать здравый разговор с более пьяным собеседником. — У нас с тобой одна-единственная беда — мы никак не можем определиться в жизни, сидим между двух стульев.

— Не врубаюсь.

— А ты хлебни еще — и врубишься. Нас призвали, и нам придется оттрубить там цельных три года. И об чем мы будем мечтать, об чем будем маяться эти длинные-предлинные три года?