Роман Романович: Злоба

Что должен чувствовать сын, хороня отца?

— Эй, парень, пошевеливайся! Или ты ждешь, что я затаскивать буду?! — проскрежетал старик.

Он мне сразу не понравился. Ещё до того, как я его увидел. Если по правде, то мне здесь все не нравились.

Крематорий находился на нижних уровнях, в одном из ответвлений. Хватило спросить один раз, чтобы мне с матом указали, куда идти. Дорогу туда и слепой найдет, потому что воняет гарью так, что глаза слезятся, а тело сжимается от страха.

Никто не вызвался мне помочь. Поглядывали, бросали колючие взгляды, но держались в стороне.

Страшно. Внезапно для себя я остался один. С полным непониманием, что делать дальше. Хотелось разрыдаться, забиться в угол, что угодно, лишь бы не выходить на улицу, но... Но ещё страшнее оставить всё, как есть. Это — гарантированная смерть.

Зачем же ты оставил меня, отец? Как я теперь без тебя?

Дверь в крематорий выглядела внушительно. Черная, в следах копоти, словно это дверь не в здание, а в саму печь. Чем ближе я подходил, тем страшнее становилось. Не знаю, хватило ли бы у меня смелости прийти сюда просто так. Пожалуй, что нет. Как завещали святые, нужно быть честным с самим собой. Подходи я сюда медленно, вглядываясь в полумрак тоннелей, давно бы струсил и дал деру.

Но в этот раз все мысли уходили на то, как бы дотащить тело. На нем я и сосредоточился, двигаясь спиной вперед, да изредка поглядывая, чтобы никуда не врезаться. На то, чтобы спуститься из капсулы вниз, пройти по главной улице, свернуть в ответвление, спуститься ещё по одной лестнице, где совсем не было освещения, протащить тело дальше по узким тоннелям, ориентируясь на запах гари, найти нужное место... На это ушли все мои силы, без остатка и следа. Так что кроме страха, я чувствовал ещё и раздражение на отца, за то, что он тяжелый и неудобный.

Да простят меня святые!

Злость и раздражение помогали справиться с липким чувством одиночества, обреченности и страха. Ещё больший страх заставлял пытаться выглядеть спокойным, чтобы кто-то из сострадательных граждан этого во всех смысла гостеприимного городка, не пристрелил паренька, находящегося на грани. А они могли... Успел я насмотреться. Иногда тех, кто на гране, проще убить заранее, пока они... Впрочем, лучше об этом не думать, а то я прямо сейчас забьюсь в угол, в очередном приступе жалости к себе.

Дверь оказалась не только черной от грязи, но ещё и липкой. Я положил отца, чтобы постучать, но замер. Отдать его тело — это окончательно расписаться в том, что я отныне один. Хотя кого я обманываю. Мертвый отец на руках или в печи — моя судьба от этого легче не станет. Но решиться всё равно было трудно. Меня трясло. Боль в мышцах кое-как отвлекала от мыслей, но те упорно возвращались и ничего хорошего в них не было.

В этот момент я возненавидел себя. Себя и судьбу. Ненависть помогла решиться и постучать в дверь. Раздался глухой стук и я узнал, что дверь — липкая.

Минута шла за минутой. Никто не открывал.

Во мне боролась стеснительность и вежливость. Самые бестолковые чувства, когда ты в бегах, в чужом городе и с нулевыми шансами прожить ещё неделю. Ненависть как пришла, так и ушла. Ненавидеть было страшно.

И опасно.

В этот раз помог страх. Здесь, в темноте, зажимая нос, чтобы не дышать терпким запахом горелого... А воображение легко дорисовывало, как совсем рядом сжигают один труп за другим... В общем, оставаться снаружи ещё страшнее. Тем более, когда рядом лежит мертвое тело отца... В какой-то момент страха набралось столько, что он перерос в злость и я затарабанил ногами.

Помогло. Дверь открыли.

Из дверного проема вышла зловещая фигура. Из-за её спины бил свет, на меня дохнуло чем-то кислым, мерзким и горячим. Я отшатнулся, на секунду подумав, что сам посланник ада явился за мной.

Но фигура шагнула вперед и весь образ рассеялся. Это оказался низкорослый старик, с клочьям волос на почти лысой башке. Его кожу покрывали язвы, одет он был в черный балахон... Когда-то черный, а сейчас черноту покрыли десятки пятен и лучше не думать, что послужило их источником.

— Чего тебе, сопляк? — проскрежетал этот... старик.

— Труп сжечь, — ответил я, сглотнув.

Он посмотрел на лежащего рядом со мной отца, потом снова на меня... После чего и гаркнул, чтобы я сам заносил. Ну давай, папа, остались последние метры...

— Сюда бросай! — указал старик на один из столов.

Я послушно переложил тело, куда сказали и огляделся. Не крематорий, а филиал ада... Всего нашлась тройка столов, да одна дверь, ведущая, судя по тому, что вижу, в личную каморку старика. Ах да, ещё три люка рядом со столами. Это наверняка и есть печь.