Евгений Шепельский: Война

— Да.

— Хм… Почему-то я вам верю, Торнхелл. Почему-то верю. Вы умны, но все же бесхитростны в какой-то мере… Хотя и деятельны, очень деятельны. — В голосе его прозвучало плохо скрытое самолюбование. Явно считал себя мудрецом высочайшей категории. — Я даже не хочу вас пытать. Верю, просто верю. Завещание написано, разумеется, от руки?

— Да. Писал Растар. Почерк неровный, прыгающий, страшный. Почерк умирающего человека.

— И печать проставлена?

— Да. Оттиск Большой имперской печати. Подпись императора. Все — как полагается.

— Вот как. Я, признаться, думал, что завещание — это пугалка для прочих фракций.

А правда — существует ли завещание Растара? Или его выдумали Великие для каких-то своих целей? И — минутку! — чье имя вписано в завещание? Неужели наследником объявлен Варвест? Прозрец не спрашивает, видимо, знает. И почему в таком случае Великие делают ставку на меня как на императора? Стоп-стоп, а не играют ли они со мной, чтобы отвлечь прочие фракции от завещания, где стоит имя Варвеста? Ничего мне не ясно… Темна вода во облацех… Похоже, Великие используют меня как обманку, оттянув все силы фракций на персону архканцлера, вон даже великий прозрец купился. То есть я — расходная пешка, что называется — expendable material. Сначала Простые перехватили меня вместе с Белеком и создали крейна — затем Великие, поняв, что я крейн и каши со мной не сваришь — решили разыграть прочие фракции перед балом.

Прозрец сказал вкрадчиво:

— Вижу, задумались.

— Задумался, — ответил я искренне. — Что вы еще хотите услышать?

— Пожалуй, это все, Торнхелл. Завещание существует и будет оглашено на балу, чего многие опасаются. Однако теперь, заполучив вас, я и мои соратники могут расслабиться.

— Какова будет моя судьба?

— О, она в надежных руках. И вы можете не беспокоиться, архканцлер. Я не стану вас пытать или, паче того, лишать жизни. Просидите до бала в Нораторе. Затем, после оглашения завещания, подпишете отречение в пользу принца Мармедиона. А также сложите с себя — строго добровольно! — архканцлерские полномочия. Это несколько позже, когда принц войдет в права и завладеет Большой имперской печатью. Вы… понимаете? Вот тут, конечно, если вы начнете проявлять свой норов, мне придется вас пытать… Но мне кажется — почему-то кажется! — что вы подпишете все, что полагается. Верно же, Торнхелл? Да даже пытки не нужно! Вам будут капать сок белладонны эти три дня… дурманящая вещица… Глаза ваши будут постоянно слепы и общее ваше состояние будет не слишком приятным… Это чтобы вы поняли, что именно вас ожидает, если заартачитесь. Убивать вас я не буду. И пытать не стану, нет, ну зачем. Просто, если вы решите выкинуть коленце, ослеплю навсегда, отрежу язык и отпущу. Вы станете слепым и немым императором… Первым в истории.

Бесконечно много времени я был слеп. Я ел, пил, оправлялся и блевал на ощупь. Постоянная тошнота от сока белладонны была моей чудесной спутницей. Мне было хреново, я подыхал.

После свидания с прозрецом меня вновь погрузили в карету и куда-то долго везли, зажав между двух потных здоровенных держиморд. Вскоре колеса застучали о камни Серого тракта, и стало понятно, что прозрец не солгал: меня действительно везут в Норатор. После короткой остановки — судя по шуму, сменились возницы — вместо лысых и страшных дэйрдринов, полагаю, место на козлах занял кто-то обычного облика, скорее всего, дэйрдринский тайный послушник — мы проехали еще около трех часов. Уже в потемках меня завезли в город, снова капнули в глаза белладонной и занесли по ступенькам в какой-то воняющий прелью, ледяной погреб. Тут мои веревки срезали, и я остался наедине с крысами, пауками и тараканами, которых не мог видеть. Немного позднее невидимый тюремщик принес еду и свечу, которую укрепил где-то под потолком, чтобы я не мог достать и ненароком не вызвать пожара. Я начал видеть тени. Слух при этом обострился, и кроме мятущихся теней я различал мелкие и крупные шорохи в углах. Обследовал погреб, стукаясь о какие-то лари и бочки. Он был достаточно компактен, с единственной дверью, к которой вела двухметровая каменная лестница. Пытаясь обследовать лестницу, я едва не сверзился со скользких ступеней. Проклятая слепота! Мои тюремщики могли вовсе не запирать двери — безглазый, далеко бы я не ушел… До ближайшей канавы, скажем. Или до ближайшей кареты, чтобы закончить дни под ее многотонным весом.

Пришлось смириться. Я поел и уснул на драном соломенном тюфяке. И потерял счет времени, поскольку в погребе не было окон. После двух периодов сна меня начала преследовать тошнота. Однако белладонна обладала одним прекрасным свойством — она каким-то образом отгоняла Стражей. Я спал, проваливаясь в глубочайшую черную яму. Спал без снов, что позволяло в какой-то мере восстановить силы. Однако тошнота нарастала с каждой глазной инъекцией. Наконец от любой пищи меня начало выворачивать наизнанку: яд копился в организме, и это было скверно. Еще немного — и архканцлеру конец.