Роберт Хайнлайн - Фрайди [= Пятница, которая убивает; Меня зовут Фрайди]

Закончив ходить по магазинам, мы прошлись по Кембридж-терас, вдоль берега Авона, по Хэгли-парку и вошли в ботанический сад. Там она нашла местечко на солнце, откуда мы могли наблюдать за птицами, и извлекла из сумочки свое вязание. Мы просто сидели и болтали ни о чем.

Примерно через полчаса ее телефон звякнул. Она отложила вязанье и поднесла к уху миниатюрную пластиковую трубку.

— Да? — Секунду она слушала, потом кивнула и сказала: — Спасибо. Пока. — И спрятала трубку, не удостоив меня сообщением, кто ей звонил. Что ж, ее право.

Впрочем, когда она заговорила со мной, я почувствовала, что телефонный разговор имел к этому отношение.

— Скажи мне, Марджори, — спросила она, ты никогда не испытываешь никакого сожаления? Или хотя бы малейшего чувства вины?

— Иногда… Почему бы и нет. А что случилось? Ты о чем? — Я стала прикидывать, где я могла быть неосторожной и чем-то задеть ее.

— О том, как ты обманула и предала нас?

— Что-о-о?!

— Не строй из себя святую невинность. Мне никогда не приходилось раньше иметь дело с существом, рожденным не по законам Божеским. И я не знаю доступны ли твоему пониманию понятия вины и греха, но, полагаю, теперь, когда ты разоблачена, это не имеет значения. Семья требует аннулировать контракт немедленно. Бриан сегодня встречается с судьей Риджи.

Не шелохнувшись, я спросила:

— На каком основании? Я не совершила ничего дурного.

— В самом деле? Ты забыла, что по нашим законам не человек не может вступать в брак с людьми?

Часом позже я села на шаттл, летящий в Окленд, и в моем распоряжении оказалось достаточно времени, чтобы обдумать глупость, которую я сотворила.

Почти три месяца — с той самой ночи, когда мы говорили об этом с Боссом, — я впервые, наверно, в своей жизни чувствовала себя легко и свободно относительно моей «человечности». Он сказал мне, что я «женственна не меньше, чем сама праматерь Ева» и что я спокойно могу рассказывать всем и каждому, что я ИЧ, потому что никто мне не поверит.

Босс был почти прав. Но он не рассчитывал на то, что я стану доказывать свою «нечеловечность» — юридическую «нечеловечность» по новозеландским законам.

Моим первым порывом было требование, чтобы меня выслушал весь семейный совет, но… мне было заявлено, что мой вопрос уже разбирался на совете без моего участия и голосование состоялось — шестеро «против» и ни одного «за». Я больше не вернулась в дом. По телефону (в ботаническом саду) Анита сообщила, что все мои личные вещи упакованы и отправлены в камеру хранения на шаттл-вокзале.

Конечно, я могла настаивать на том, чтобы «приговор» был произнесен мне всем домом, не довольствуясь заявлением одной Аниты. Но зачем? Чтобы выиграть спор? Доказать свою правоту? Или помахать после драки кулаками? Пять секунд ушло у меня на то, чтобы осознать — все, чем я дорожила, пропало. Гордая, как телеграфный столб, вся надувшаяся от спеси, как мыльный пузырь, отныне я — больше не «часть». Те дети — не мои. И никогда мне уже не кататься с ними по полу.

Я размышляла об этом с холодным сожалением и так старалась сохранить глаза сухими, что чуть было не забыла — Анита обошлась со мной весьма «благородно». В контракте, который я подписывала с семьей, черным по белому было написано, что в случае нарушения мною данного контракта, я обязана выплатить всю сумму полностью незамедлительно. Быть «нечеловеком» — значит нарушить контракт? (Хоть я ни разу не просрочила ни единого взноса.) Итак, с одной стороны, если они исключают меня из семьи, мне причитается около восемнадцати тысяч новозеландских долларов. С другой — мне не только не принадлежит выплаченная часть моей доли, но я еще должна уплатить им сумму в два с половиной раза большую.

Но они поступили «благородно»: если я тихо и незаметно исчезну, они не станут выдвигать обвинений против меня. Что произойдет в случае, если я буду подымать шум и нарываться на публичный скандал, не оговаривалось, но ясно подразумевалось.

Я исчезла без шума.

Мне не нужен психоаналитик для того, чтобы понять — я сделала это ради себя самой. Это я и так прекрасно понимала с той самой минуты, когда Анита объявила мне «приговор». Вопрос другой: почему я это сделала?

Я поступила так не ради Эллен, и у меня не было ни малейших оснований тешить себя иллюзией, будто я сделала это для нее. Наоборот, мой идиотизм напрочь лишил меня возможности хоть как-то помочь ей.

Почему я сделала это?