Иван Тропов - Каратель

Я закричал, когда с другой стороны рыжий с фарфоровым личиком вонзил зубы в мою левую руку. Не в плащ, а в кисть ниже рукава. В ладонь. Сбоку. Прокусив кожу и мышцы, и с хрустом – до кости – его зубы ножовкой поехали по моей косточке, вгрызаясь в нее, перемалывая и ее…

А в следующий миг ее щупальце ударило меня – и на этот раз достало. Вонзилось и потекло внутрь, потекло все глубже и глубже в меня…

Я не сразу понял куда.

То, что она хотела узнать, туда я ее не пускал надежно – и не пущу! Но она ползла не туда. А когда я понял куда, было поздно.

Как по ниточке она скользнула по моему желанию показать ей то, чего боится она – чего боится она, насколько это известно мне, насколько я могу поставить себя на ее место, чтобы испытать ее стыд и отчаяние, – и как по ниточке она скользнула глубже и дальше – туда, где я уже не играю в страх, а где лежат мои собственные страхи…

И я знаю, в какую именно из этих комнат, от которых я мечтал бы выбросить ключи…

Что ж… Ну давай, сука! Давай!!!

Это будет неприятно, но это битая карта. Я это вынесу, я это не раз выносил. А потом ты получишь свое. Одна сука в этом уже убедилась: не стоило это дергать, ох не стоило… Это сильная карта, но я знаю, чем ее побить.

Подтянув под себя ноги, я уже вставал – почти слепой от ледяного шторма в голове, но я уже приготовился к запаху горелого жира, к свечам, окружившим меня, к прекрасному лицу и ножу у горла, – уже приготовился к этому и уже прокладывал курс к тому, как это лицо исказят боль и страх, как чертова сука извивалась на гарпунах, а стальные крючья только сильнее вонзались в ее тело – когда ее оттаскивали от меня, когда ее убивали, пока ждали, когда же эта тварь сдохнет…

Но она то ли почувствовала это, то ли…

Карта поблекла, щенок, слишком долго ее употребляли… но у меня есть другая…

Она копалась во мне, но не там, где я ее ждал.

Человек в пурпурной тунике, странно подогнутой снизу, где должны быть ноги, и с правой руки. На массивном кресле-каталке из красного дерева, с высокой резной спинкой и кожаными набивками на спинке и на подлокотниках, я такого кресла никогда прежде не видел, но я знал человека, который на нем сидел…

С застывшим, пустым лицом и глаза – я никогда не видел их такими – преданные, на все согласные, молящие…

Я не увидел, на кого он так смотрел, но я знал…

Будь ты проклята, сука!

Оттолкнув плечом налетевшего мальчишку, я поднялся на ноги, попытался выпрямиться…

Я его вытащу. Убью тебя, тварь, и вытащу его из того поселка, из паутины без паука… Вытащу!!!

Ее ярость сменилась злостью и смехом. Истеричным, надрывным, но смехом.

Поздно.

Врешь, сука!!! Врешь!!! Две недели – это слишком мало, чтобы вылепить из человека то, что он всю жизнь ненавидел.

За это время невозможно выдрессировать человека, как Диана Харона, переделав все его желания, все инстинкты. Тем более Старика.

Но…

Я чувствовал ее удовольствие, ее уверенность. Она не врала. Она готова была доказать, что не врала, показать, как…

Нет, не на нее Старик смотрел такими глазами. И не на вторую чернолунную, которая тоже была там, вечная спутница и вечная соперница.

Там была еще одна. Белокурая. Белолунная. А черно-лунные вдвоем – лишь ее помощницы. И они вдвоем, вместе… Нет, не ломали, не меняли, не пытались переделать все – лишь нашли слабое место. Едва заделанную брешь. Там, где когда-то он едва-едва справился один на один – сам против себя.

А теперь их было двое…

Вдвоем, вместе перебарывая волю Акелы, не давая ему закрыться, не давая ему вытолкнуть их щупальца, они раскапывали, доставали, раздували тот огонь, который однажды он едва смог потушить, едва сумел утопить на дне себя…

Маленький звереныш висел на руке, не давая мне встать. Стискивая челюсти, скрипя зубами по моей кости, а может быть, уже перегрыз ее – и я больше не пытался отодрать его. Я стиснул правую руку в кулак – иглы обожгли, но это ничто по сравнению с тем, что будет через миг. Я знал это, но все равно ударил.

Боль обожгла руку, а еще я услышал хруст. Противный хруст, с каким ломается носовой хрящ. Рыжий взвыл и откатился от меня.

Я почувствовал эхо ее ярости: и той, что была раньше, а поверх нее волну новой – досадливой ярости, что ее провели…

И тут же холодное касание почти пропало, она вновь сосредоточилась на мальчишках. Но слишком поздно. Моя левая рука теперь была свободна. Вот только пистолет… Курносого в руке не было.

Я отшвырнул одного мальчишку, увернулся от горбоносого и привстал, закрутился волчком, чтобы они больше не налетели со спины и не сшибли на землю, отбивая их руки и пытаясь рассмотреть что-то кроме этих скрюченных пальцев со всех сторон. Курносый, Курносый…