Шимун Врочек - Пес с ушами-крыльями

– Н-н… нет.

– А вот мне приходилось.

Круглое лицо в темноте спальни белело, как луна. Плоское, равнодушное. Луна вызывала приливы и отливы, но ее саму это не трогало. Луне было откровенно плевать.

Барон поднялся, накинул халат и, сказав жене, что хочет выпить, вышел.

С той ночи он спал отдельно.

Зеленая накипь акаций, белый налет праздничной мишуры. Чудовищно яркие синие, желтые, оранжевые бумажные фонари, с горящими внутри огнями – глядя на них, барон чувствовал подступающую дурноту. Он щурился на свет, чтобы не дать краскам ни единого шанса. Мимо проплывали знакомые физиономии.

Жена с лунным лицом.

Празднество. Конец празднества.

Иерон шел среди гостей, неся голову гордо, как военный трофей. Он кивал знакомым, улыбался дамам, вежливо раскланивался с врагами.

Псарня, вот что это такое, думал барон. Одному почесать за ушами, другого одернуть, третьему купировать хвост. Бессмысленные морды, вываленные языки – и полное отсутствие преданности, что интересно. Брак породы. Одна ненависть – иссушающая, вязкая, как смола, и пахнет горелым воском. В одном человеке ее больше, в другом – меньше. И вся разница. Мы – больны. Все люди. Будь это моя псарня, я бы забраковал собак до единой – пристрелил, чтобы не мучились. Чтобы дать породе шанс. Как обычно бывает? Один больной пес – и целая свора пропала.

А их здесь их вон сколько. Больных-то.

Барон шел. Кивал, улыбался, кланялся.

– Бесноватый! – летело вслед шепотом, шорохом, невысказанной мыслью, взглядом украдкой. – Бесноватый!

Лоб и щеки горели. Он наклонился к фонтану, зачерпнул воды в сложенные ладони. И замер. Из горстей на барона смотрел незнакомец. Лицо его было как смятый однажды лист бумаги, который затем спохватились и расправили. А потом еще сотню раз смяли и расправили. Протерлось на сгибах.

Это я, подумал барон. Надо же. Как странно.

Я убийца.

Он выплеснул лицо на дорожку. К чертовой матери. Лицо впиталось в красные, специально подкрашенные к празднику, камешки. Барон поднял взгляд – почти над его головой, на ветке акации покачивался фонарик из лимонно-желтой бумаги.

Человеку нужно кого-нибудь любить?

Краски внезапно обострились – словно очищенные от любого искажения, любой грязи; стали в мгновение ока живыми и быстрыми. Барон не успел закрыться.

Желтый вдруг извернулся и броском змеиного тела впился под веко, заполз в голову, заполняя ее болью. Желтый все не кончался – вползал и вползал, пока в голове барона совсем не осталось места. Боль стала невыносимой. Иерон почувствовал, как начинает трещать черепная кость. Желтый двигался уже медленно, но упрямо – давил и лез, умещая свое толстое тело дюйм за дюймом. В следующее мгновение Иерон понял, что у него сейчас лопнут виски.

Барон открыл рот и закричал.

Я убийца.

Я ненавижу убийц.

Человеку нужно кого-нибудь любить. Иначе ему трудно остаться человеком в этом скотском мире.

А если некого? Барон сидел на ступенях крыльца – мрамор был холоден и гладок, как могильная плита. Если нет ни детей, ни родителей, нет ничего, а вместо жены – холодная восковая луна с глазами – что тогда?

Остается только смотреть, как под акациями носится, с развевающимися по ветру ушами, будто вот-вот взлетит, худой голенастый пес.

Из кустов раздалось жизнерадостное «р-рвав!». Джангарла смотрел на барона из тени ветвей – внимательно и хитро. Барон усмехнулся. Любимчик – и знает это.

– Иди сюда, мальчик, – сказал Иерон. – Посиди со мной. Что ты сегодня делал?

Человеку нужно кого-нибудь любить. Иначе ему трудно чувствовать себя хорошим человеком. И вообще – трудно.

Пес открыл пасть и широко зевнул.

Иерон тяжело взобрался в седло. Покачнулся. Его поддержали, одинокий голос из толпы предложил взять повозку. Проклятая слабость. Барон отмахнулся.

– Поехали, лейтенант. Пора домой.

У слова «дом» был привкус горелого воска. Значит, нарыв? Ненависть как гной – собирается в одном месте. Пока не вырвется. И тогда – припадок. На крайний случай у меня остается Джангарла, подумал барон. Мой пес. Значит, не так уж я безнадежен.

Когда они прибыли к замку, было далеко за полночь. Барон с трудом спешился, бросил поводья лейтенанту. Ноги затекли. На лестнице кто-то сидел – при виде барона этот «кто-то» встал и низко поклонился. Прищурившись, барон узнал слугу – тот самый, со слюдяными глазами. Как его зовут? Неважно.

– Вашмилость, вашмилость… – язык у слуги, и без того не слишком бойкий от рождения, заплетался.