Олег Николаевич Верещагин Клятва разведчика

…За рощей пряталась станция. Она была шумная, людная, но не как обычный вокзал. Свистел пар, перекликались гудки, везде было полно народу в форме. Люди в гражданском пробирались по стеночкам, хотя они явно тоже занимались каким‑то делом. Я поймал взгляд одного немолодого мужика с длинными усами, который шёл куда‑то с большим гаечным ключом – в этом взгляде были безнадёжность и тоска. Говорили в основном по‑немецки, но я услышал и ещё какую‑то речь, совсем не похожую на немецкую, и другую – наоборот, похожую, и непохожую третью, чем‑то напоминавшую французскую, но отличавшуюся, и датскую – я выучил в Дании довольно много слов. От всего этого я обалдел. Составы ползли по рельсам – волокли вагоны, платформы, на которых громоздилось что‑то под брезентом или открыто стояла техника с часовыми в глубоко надвинутых касках. Грузили уголь, дрова, заливали воду, волокли какие‑то мешки, и все были очень заняты. Около одного из составов – в промежутке между другими – я увидел толпу гражданских, молодых ребят и девчонок, молчаливую и неподвижную, в оцеплении солдат. „Меня туда?! – вдруг вспыхнула мысль. – В Германию, на работы?! Но я не хочу!“ Я даже обернулся на конвоира, но он вёл меня мимо и в конце концов ткнул пальцем в открытую дверь, припёртую кам‑нем, чтобы не закрывалась.

Почти сразу за дверью была конторка, за которой стрекотала на пишущей машинке женщина и сидел толстый немец в расстёгнутом кителе. Я почему‑то сразу подумал, что он не военный, хотя и в какой‑то форме. Ещё один – пожилой, я сообразил, что он железнодорожник, по петлицам – пил на конторке кофе. Мне тоже захотелось. И ещё начинало хотеться есть…

Мой конвоир им что‑то долго объяснял. Они так же долго недовольно отнекивались. Женщина долго печатала, не поднимая глаз. Я долго ждал и думал про кофе и про то, как бы присесть. Позади меня стояла скамья, но я боялся на неё садиться.

Наконец, конвоир, судя по всему, одолел оппонентов, сунул им бумажку рапорта, отдал честь и вышел, что‑то насвистывая. Я представил себе, как он пойдёт обратно, пройдёт мимо трупа на дороге… Потом вернётся к своим и будет есть. А я в это время… Мне захотелось завыть, и я не удержал стона, но тут же испуганно стиснул зубы.

Немцы уставились на меня оба, и толстый спросил на чистом русском:

– У тебя что‑то болит?

– Нет, – поспешно ответил я, – нет, не болит…

– Герр обербаулейтер, – добродушно сказал он. Я моргнул:

– Что?

– Добавляй „герр обербаулейтер“, когда отвечаешь мне.

– Хорошо, герр обербаулейтер, – поспешно сказал я. Он кивнул:

– Так. Ты сельский мальчик?

– Нет, я из Новгорода, герр обербаулейтер.

Он пожал плечами и, отвернувшись к машинистке, начал перебирать какие‑то бумаги. Потом сказал через плечо железнодорожнику:

– „Бауэр, бауэр“… Ферфлюхте думмкопф, ландскнехтен… аллес идиотен зи! [„Крестьянин, крестьянин…“ Проклятое дурачье, солдатня… они все идиоты!]

– Хильфе мир [Помоги мне. ] – сказал пожилой. Толстый вздохнул:

– О, йа, ихь бин дольчмейер, йа, йа, рихьтигь… [О, да, я ведь переводчик, да, да, верно…] Итак, мальчик, мы можем передать тебя в гестапо. Но у них полно дел. Кроме того, судя по записке, ты не замечен ни в чём предосудительном. Я уж не говорю о том, что придётся заполнять кучу анкет, как будто ты жеребец‑производитель, купленный за границей. Поэтому ты будешь кататься на одном из поездов господина Фунше, пока его начальству не надоест эта идиотская затея. Там у тебя будет компания, еда и масса свободного времени…

– Зоя, шрайб, айн кнабэ – нуммер… ух, арштойфель! [Зоя, пиши, один мальчик – номер… ах, чёртова задница!]

– Аллес зер гут [Всё хорошо] – пожилой достал из кармана записную книжку и, заглянув в неё, сказал: – Цвай унд нойнцейн таузанд зибн хундерт фюнф унд фирцейн. [92745. (нем.)]

Сделав какую‑то пометку, он обошёл вокруг конторки, взял меня за плечо и, подталкивая перед собой, вывел в небольшую комнатушку по соседству – я даже не сразу заметил дверь в неё. Это была подсобка‑не подсобка, какая‑то хренотень вроде этого. Он молча кивнул на стул, стоящий возле стола под забитым пылью окном, а сам завозился у настенного шкафа. Потом повернулся ко мне и жестом показал, как закатывает рукав на правой руке.

Я похолодел. В горле поперечной планкой встало дыхание. Мне вспомнилось, что немцы брали у детей кровь для раненых. Неужели?!. Но в таких условиях… Да нет, не может быть! Негнущимися пальцами я закатывал рукав камуфляжа и защитной водолазки под ним. Немец подошёл, что‑то неся в руке – от страха я не мог понять, что это, но не шприц – точно.