Василий Звягинцев - Ловите конский топот. Том 1. Исхода нет, есть только выходы...

Он остановился, сдвинул шляпу на затылок и вытер лоб клетчатым фуляровым [43] Фуляр — шелковая ткань полотняного переплетения, широко использовавшаяся в XIX — начале ХХ века. платком.

— Приличные люди сами свой багаж не носят, — раздраженно сообщил он мне, когда я открыл проход прямо перед носками его ботинок и ответил извиняющимся тоном:

— Рад бы услужить, но обстановка не позволяет. Так что давайте сюда барахло, а мы прикроем вас огнем, если потребуется…

Удолин хорошо усвоил опыт выпавших на его век войн и революций, чтобы спорить по пустякам. Насмотрелся, как оно бывает. Подал чемоданы и шагнул из своего французского далека в нашу неопределенность.

Я закрыл дырку в пространстве. Теперь мы все в Крыму. В одном месте и в одном положении, если не решим иначе.

…До возвращения Ирины с Олегом я успел изложить профессору причину и повод нашей встречи, вкупе с наиболее существенными деталями недавних событий. Чем хорош Удолин: ему не надо ничего разжевывать. С самого первого дня нашего знакомства я оценил его главное качество (независимо от всех прочих) — он сразу схватывает суть любого вопроса и, не теряя времени на второстепенные частности, активно включается в мозговой штурм. Коллективный, если ему это предложено, или индивидуальный, не важно. Лишь бы счел тему вообще достойной затрат своей драгоценной умственной энергии. Выводы, к которым он приходил, иногда ставили нас в тупик, но я не помню случая, чтобы они, в той или иной мере, не оказывались верными. Пускай и по прошествии времени или применительно к совсем другому случаю. Этими же качествами отличались Кассандра и Дельфийский оракул. Просто у их слушателей было меньше жизненного опыта и отсутствовало альтернативно-абстрактное мышление, чтобы сообразить, к чему пристроить полученное предсказание. Как говорил мой постоянно попадавший в идеологические капканы советской власти университетский преподаватель: «Высший пилотаж философа — это уметь находить аналогии между аналогиями».

— Прелестно, просто прелестно, — повторял Константин Васильевич, отдавая должное коньяку из голицинских подвалов, собственную фляжку предусмотрительно сохраняя на другой случай. А был там у него всего лишь банальный кальвадос, незаслуженно прославленный Ремарком.

— Я с абсолютной ответственностью могу утверждать, что наличие подобных существ предварено моими давними умопостроениями. Когда, вы сказали, вашему товарищу они явились впервые?

— Накануне мировой войны…

— Великолепно! В России взлет мистицизма, многочисленные кружки теософов, распутинщина, хлыстовство, предощущение конца света (небезосновательное, кстати). Я тогда тщательно изучал все эти течения и направления, совершенно самостоятельно пришел к выводу, что первопричина — проникновение в наш мир давно известных, но подзабытых в эпоху рационализма сил. Вы вспомните: бесы, о которых упоминается в Евангелиях, средневековый расцвет ведьмовства, простонародные легенды, перенесенные в литературу гением Гоголя… Все очень и очень сходится. Жаль, что я тогда не имел случая и возможности встретиться с вашим приятелем и побеседовать с ним поподробнее. Но сейчас у вас факты гораздо более весомые. А не могли бы мы как-нибудь поближе познакомиться? Ну, с этими самыми… Даже мертвые мнеони могут сказать о многом.

«Вот именно, — подумал я. — Когда мы выручили профессора из узилища Агранова, он в числе прочих своих званий и титулов представился еще и некромантом. Тогда я счел это за фигуру речи, не придал значения. И ростокинским Артуром он особым образом интересовался. Так что не зря, очень не зря мы с ним сегодня встретились…»

— Значит, вот что, друзья мои, — сказал он нам с Алексеем. — Без обиды, я считал вас людьми, не всегда понимающими, где они находятся и что делают… Как вы любили выражаться, используя термины будущих времен, «не совсем адекватными»…

— Да, крайне интересно было, со всей нашей неадекватностью, посмотреть, как бы вы, уважаемый, до сих пор сидели у Агранова под замком или валялись на Донском кладбище в качестве «невостребованного праха», на два метра ниже уровня поверхности… — сказал я резче, чем следовало в разговоре интеллигентных людей.

Обращенная в прошлое перспектива показалась Удолину настолько неприятной, что он скривил лицо и выпил рюмку коньяка, не сделав попытки пригласить нас.

Это я понимаю. Нервы у всех не железные. Тем более тональность моих слов была такова, что при желании ее можно было счесть не только ретроспективной.