Андрей Марченко - Литерный эшелон

Пашка молчал, стараясь надышаться. Ему стало предельно ясно – сегодня не его день. Остаться живым до вечера – уже удача.

Или наоборот – невезение?..

В конце-концов полицмейстер сплоховал – влупил сапогом по черепушке. И Павел, не осознав своего счастия, потерял сознание.

Тут же полицмейстер кликнул солдата с ведром воды, чтоб облить арестанта. Но это не помогло.

Было велено отправить тело в одиночку, а пол отмыть от крови.

Вернулся писарь, повертел в руках окровавленную бумагу, словно размышляя: не подшить ли хотя бы ее к делу. Но затем скомкал лист и бросил его в корзину.

Спросил:

– Что арестованный? Сообщил что-то стоящее?

Полицмейстер покачал головой:

– Абсолютно ничего…

– Крепкий оказался?..

– Да нет, скорее ничего не знает…

Пашке снилось лето. Снилась жара, удивительно солнечный день, и его бабушка еще жива.

Она сидит под шелковицей возле двора, беззубо улыбается прохожим.

Пашка понимал отлично, что бабка умерла лет пять назад, оставив его совсем без родных. Понимал и то, что видит сон. Но просыпаться не хотелось: он помнил, что за тонкой пленой небытия его ждет – не дождется что-то очень плохое.

Но сон разбился. Пашка открыл глаза и вспомнил все, вплоть до последнего удара полицмейстера. Сломанное ребро отозвалось болью.

Анархист осмотрелся. Камера была небольшой – наверное, в иных барских домах платяные шкафы были и то больше.

Из маленького окна бил луч солнца. Он полз от стены к лежанке Павла.

На полу, рядом с лавкой стояла кружка чая и миска с застывшей кашей. Кашу как раз воровал мышонок,

Павел устало возразил мышонку:

– Кыш, мыша…

Та немного подумав, молчаливо согласилась.

Пашка присел на лавку и принялся руками есть ту кашу.

Болело все тело, голова просто раскалывалась. И не то чтоб хотелось есть, но в голове крутилась неизвестно как уцелевшая мысль: надо обязательно покушать.

Охранник заглянул в глазок. Заскрипела тяжелая дверь.

– Оспин, на допрос! – с порога крикнул тюремщик.

Пашка кивнул, и, продолжая жевать, отправился на выход. Под конвоем прошел тюремными коридорами.

Когда шагал по тому коридору, где вчера его волокли – зашевелилась смутная тревога.

Волнение стало невыносимым, когда открылась дверь комнаты допросов. Умудренный писарь прятал бумаги подальше от возможной порчи, полицмейстер проверял, как сидят перчатки.

Со стены по-прежнему улыбался самодержец. Как Пашке показалось – делал это с ехидцей.

Не говоря ни слова, из кабинета вышел писарь.

Пашку принялись вталкивать в комнату. Тот попробовал опираться, но получил по сломанному ребру, боль взорвалась фиолетовой вспышкой в глазах. И через мгновение парень уже летел через комнату.

Полицмейстер ударил на лету, сбил Павла с ног. Опять начал лупить.

Пашка застонал:

– Нет, не надо… Я все скажу!

– А я ничего у тебя и не спрашиваю! – не отвлекаясь, отвечал полицмейстер. – Ты, братец, знаешь ли, знаменит. О тебе редкая газетка не тиснула статью. Тебя такая свора адвокатов готова защищать – страшно подумать. И все – забесплатно, чтоб их имя только рядом с твоим пропечатали! Им по большому счету плевать – повесят тебя или нет. Зато какая слава – защищал самого Павла Оспина!

Он обошел вокруг, осматривая плоды своих рук и ног. Задумался на мгновение: а куда еще он не бил?.. Ага, кажется сюда. Получай.

Пашка завыл.

– Может, ты в рай попадешь – может Господь Бог тоже анархист. – продолжал Павел. – А что, князья-анархисты же бывают? А может быть, нигилисты правы и бога вовсе нет… Так что теперь? На кого нонче надеяться, полагаться? Только на себя! Потому я ад устрою тебе прям здесь!

Пашка выл под ударами.

За дверью, ожидая команды, стояли жандармы.

Они вздрагивали в такт с криками.

К городской околице Пахом вышел рано утром.

Город спал, несмотря на то, что солнце давно уже встало. Во-первых, день наступал воскресный, особо срочных дел будто не имелось.

Во-вторых, этой ночью вокруг города кружили волки. Порой их вой да запах ветер доносил до псов с городских окраин. Те начинали лаять, их поддерживали собаки, живущие в центре, а то и на другой стороне города.

Порой лай затихал, но какая-та собака, что-то вспоминала, верно решала, что последний звук должен остаться непременно за ней. Пару раз гавкала – ей отвечали с соседней улицы, и собачья брехня снова начинал гулять по городу.