Ян Валетов: Дети Капища

Автономный отопитель Сергеев основательно прикрутил, и под утро, когда снаружи температура упала достаточно низко, внутри «хувера» было прохладно и дышалось довольно легко.

С рассветом снегопад утих. Забортный термометр показывал минус восемнадцать. Снег, а за ночь его выпало сантиметров тридцать, хрустел под ногами, как разгрызаемый сухарь. Замерзший, укрытый плотным белым покровом Днепр выглядел ровным, словно стол, застеленный белоснежной скатертью. Над рекой все так же висело низкое, беременное очередным снегопадом небо, и Сергеев подумал, что хоть в этом им повезло. Солнце и чистое небо были мечтой для систем спутникового наблюдения. А так спутники были слепы.

Сергеев помог Али-Бабе справить нужду в «утку», как сделал бы это для раненого товарища — не испытывая брезгливости, дал влажное полотенце, чтобы араб мог умыться, и вышел наружу.

Было так тихо, что казалось, слух утерян навсегда. Звуки падали на мягкую белую подушку и увязали в ней. Это была девственная зимняя тишина. В такой тишине трудно представить себе даже крик птицы или звериное сопение. Так молчат только безжизненный зимний лес и морские глубины. И четверо мужчин, что стояли около диковинного, похожего на бублик с кабиной, аппарата и молчали, были подавлены немотой окружающего мира. Совсем рядом, в нескольких километрах, по обе стороны заледеневшей реки, лежал мертвый город — некогда большой, промышленный, многолюдный, ныне давший пристанище нескольким сотням человек, постоянно ищущим пропитания, чтобы и дальше бороться за жизнь. Пока город был жив — была мертва тишина, но стоило городу превратиться в развалины, и великое молчание спящей в холода природы разлилось над окрестностями.

— И ни птица, ни рыба слезы не прольет, — продекламировал Мотл нараспев, стоя по колено в снегу, на краю уходящей во все стороны белой пустыни, — если сгинет с земли человеческий род. И весна, и весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет…*

И пояснил, прокашлявшись — холодный воздух обжигал больную гортань, хотя его никто не спрашивал:

— Это я у Брэдбери вычитал.

— Не прольет, — сказал Вадим. — Ни птица, ни рыба… Всех изведем. А кого не изведем, тех съедим. Ох, блядь, какую землю просрали! И теперь она ничья. Никому на хер ненужная. И мы на ней никому на хер не нужны. Аминь!

Он присел, набрал полные ладони сухого, как пепел, снега и растер себе лицо, стриженую круглую голову и оттопыренные уши-локаторы. Комочки снега повисли у него на ресницах и бровях, застряли в смешном «ежике» на макушке.

Еще пять лет назад Сергеев не рискнул бы умыться снегом, не проверив, не фонит ли он, но сейчас без колебаний опустился на корточки рядом с Вадиком и тоже умылся. Чуть погодя, то же самое сделал и Молчун, а после некоторого колебания и Матвей, побаивающийся холода.

Двигатель «хувера» завелся с натугой, со второго оборота ключа, потрещал, прогреваясь, и вышел на режим, огласив окрестности ровным гудением тяговых винтов. Снег с шуршанием сошел с «юбки», слетел с кабины длинным туманным шлейфом. Катер выбрался из своего скального убежища и, выдувая во все стороны белые облака, заскользил к правому берегу.

Около семи утра они нашли подъем наверх и через тридцать минут уже ехали по улице, некогда бывшей главной в этом городе.

Поселение Плотины оказалось пустым.

Там, где дорога выбиралась на склон, «хувер», кряхтя, как немощный старик, перебрался через завалы битого кирпича и бетонной крошки и уткнулся в баррикаду из плит, ржавого металла и блоков. Баррикада была построена хитро: справа, вплотную к массивной стене, можно было открыть проход и пропустить гостей внутрь. Это был единственный нормальный вход на центральную площадь — его еще называли Бутылочным Горлом. Остальные улицы были трудно преодолимы из-за завалов и мин, расставленных колонистами.

Здесь всегда, а Сергеев знал здешние порядки хорошо, так как останавливался на ночлег много раз, был пост — минимум пять человек, охранявших баррикаду и днем и ночью.

Сейчас же не было никого.

Вадик, а вслед за ним и Сергеев спрыгнули с бортов на утрамбованный ветром снег. Молчун, силуэт которого едва виднелся через лобовое стекло, завис над рычагами управления «хувером», Матвей со снятым с предохранителя автоматом застыл на корточках у люка. Винты катера продолжали молотить морозный воздух: их мерное гудение и клекот мотора создавали впечатление, что где-то рядом находится огромный улей со встревоженным роем внутри. Звук был неприятным и низким — от него начинали чесаться зубы.