Сергей Малицкий: Пагуба

— Отец? — поразился Лук.

— А то кто же? — хмыкнул Тарп. — Или ты думаешь, что, если я не смог рассмотреть его глаза, так я и поверил тому мороку, что он раз за разом накатывал на меня? Так что, если свидишься, передавай ему привет. А вот это привет от меня. — Тарп вытащил из поясной сумки браслет. — Я снял его с трупа Паша. Это твой? — Он бросил его Хасми, пожал плечами. — Ну что ж…

Он не договорил. Глаза Тарпа остекленели, он пошатнулся, упал на руки Эппа, а потом они вместе рухнули там, где стояли. Повалились наземь два стражника Эппа. Вслед за ними попадали воины, стоявшие в отдалении. Обрушились Харк и Харас. Откинулась назад Хасми, успевшая натянуть на запястье браслет Намувая и облиться слезами. Ткнулась носом в живот Аси Лала. Вся площадь — вместе с обугленными трупами, дымящимися бороздами в камне, столбом со щитом Сакува — начала вращаться вокруг Лука. Ноздри его стала заполнять едва различимая, сладкая, но отвратительная взвесь. Но он устоял. Он остался стоять, хотя тяжелый, непобедимый сон смеживал ему веки, слабил колени, прихватывал холодной рукой за горло. Он остался стоять. И вскоре услышал тяжелый топот.

Суппариджа выехала на площадь не спеша. Остановила коня-зверя у груды уснувших воинов, предоставив ему возможность выбрать любого и начать пожирать его. Спрыгнула с коня и пошла к Луку. Удивленно покачала огромной, покрытой пылью и паутиной головой, глядя, как он пытается не только справиться со сном, но и сладить с внезапным столбняком, силясь овладеть онемевшими руками, дотянуться до рукояти меча. Повернулась к лежавшей на земле Аси, смахнула в сторону безвольную Лалу, сдернула с пояса желтый череп и накрыла им окровавленное лицо несчастной. Потом выпрямилась, растянула синеватые, как будто мертвые губы в улыбке, обнажив острые зубы, и прошептала или выдохнула с гнилостным запахом:

— Мать… сын…

Подняла голову вверх, выпустила на мгновение серый пласт языка и так же натужно вышептала:

— Пагуба.

И схватила Лука за плечи. Ее руки показались ему неожиданно длинными, а пальцы, которыми она его стиснула, стальными. С удивлением он понял, что, несмотря на охвативший его столбняк, он может думать, понимать, чувствовать. Куда-то делся страх, ужас, осталось только омерзение к этому ужасному зубастому рту, к которому порождение Пустоты медленно тянуло беспомощную жертву. Когда до острых зубов и серого языка остался один локоть, Лук наконец сумел сморщиться от брезгливости и посмотрел через плечо чудовища. То, что он увидел, повергло его в изумление, хотя какое уж он мог испытывать изумление, находясь на локоть от смерти, но он ощутил и изумление, и озарение, и досаду, и еще что-то, и даже сумел не подать вида, что видит что-то за спиной Суппариджи.

Из тела Аси поднялся черный сиун. Он сгустился над прикрытым черепом лицом, грудью и животом как тень. Выпрямился, принял облик укутанного в черное человека и метнулся в спину Суппариджи.

Аси обмякла, как тряпка, а ловчая Пустоты вдруг затряслась, отбросила в сторону Лука, припала к копоти и лужам крови и завыла, заскребла когтями камень, пока не обратилась в безвольную огромную тушу и пока над площадью не восстановилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием спящих и похрустыванием человеческих костей в челюстях коня-зверя.

Туша шевельнулась.

Лук медленно, с трудом поднялся на ноги, вытянул из ножен меч, но не шагнул вперед, ждал.

Суппариджа оперлась на руку. Не на свою руку. Рука по-прежнему оставалась гигантской, но пальцы ее вытянулись, стали тоньше, когти исчезли. Суппариджа подняла голову, и Лук отшатнулся. На него смотрела неизвестная ему женщина, которую, если бы не плоть, послужившая материалом для ее лица, он бы назвал ослепительной красавицей.

— Эшар? — хрипло произнес он.

— У меня минута. — Она свистнула, и зверь, бросив недогрызенный труп, побежал к хозяйке. — В этот раз, кажется, получилось. Теперь один из двенадцати — ты. Недоумок, неумеха, слабак, но ты. Равновесие восстановлено. Правда, тебе придется обойтись без сиуна, но, поверь мне, ничего приятного в обладании им нет. В лучшем случае тебе пришлось бы прятаться от него, как твоему отцу, который не слишком желал становиться чьим-либо отцом. Прощай, Кир. Рано или поздно Пагуба закончится. Сможешь — выживешь. Только не лезь наверх, Пустота не любит, когда кто-либо из двенадцати поднимается высоко. Их удел — безволие и слабость, тщета и прозябание на вечные времена. Конечно, если не захочется чего-то иного. Очень не захочется.