Дмитрий Абеляшев - Пастырь Вселенной

Владимир ощутил кожей спины, что второй анданорский патрульный видел всю эту сцену. «Ну и что, — злобно подумал Владимир, вспомнив Людочку, такую взрослую на собственных похоронах. И ее маму, у которой обуглился череп. — Ничего. Это даже хорошо. Пусть смотрит и боится. И его самого тоже разберут для опытов в Сопротивлении. Пусть смотрит, гадина». И Владимир вновь сунул нож в разверстую рану уже скорее мертвого, чем живого горла и несколькими сильными движениями отсек жилы и мясо так, чтобы они отстали от позвоночника. С ним пришлось повозиться чуть дольше — Владимир и пилил, и вращал клыкастый шлем с головой внутри из стороны в сторону, но наконец хрящик между позвонками сдался, и мертвая голова анданорца во все так же по-звериному вывшем шлеме обрела долгожданную (Владимиром) свободу от закованного в доспех тела захватчика.

Володя схватил воющую голову лупоглазого пещерного медведя и ринулся с ней через дорогу узкой тропой, протоптанной теми, кто пользовался трамваями. К слову, сам Владимир так ни разу не ездил на трамваях, да, вообще на каком-либо транспорте, с момента оккупации. Сейчас он бежал уже в глубь квартала на другой стороне улицы и чувствовал, что ему чего-то мучительно не хватает, как сигареты в тот период, когда он завязывал с курением в девятнадцать лет. Да, по ходу дела Володя не оставлял попыток выковырнуть голову анданорца из шлема, и внезапно ему это удалось — пальцы ослабили петлю фиксирующего ремня, и, зацепившись, за нижнюю челюсть безжизненно расслабленного рта. Владимир извлек из шлема мертвую голову. Да, а не хватало Володе… кувалды. Он так сроднился со своим оружием, что теперь ему его недоставало. «Вот ведь как быстро становишься настоящим разбойником», — невесело додумалось Володе, со всех ног несущемуся по едва освещенным улицам соседнего квартала. В одной руке он держал за волосы башку анданорского патрульного, оказавшегося отталкивающего вида мужчиной лет сорока, а в другой — сплющенную кувалдой морду инопланетного медведя, который выл на разные голоса, словно ему никак не удавалось расстаться с опостылевшей жизнью. Впрочем, подумалось Владимиру, физиономия анданорца могла стать такой отвратительной уже после удара кувалдой и отчленения головы. Это, подумалось Володе, испортило бы выражение лица кому угодно. Владимир сам дивился циничности и холодности своих мыслей. Словно оттого, что он убил человека, пусть и анданорца, он стал каким-то другим, намного хуже, чем раньше. Владимир пробегал мимо аптеки, фонарь над которой, по какому-то недоразумению, был не оранжевым, а мертвенно-синим. Мама говорила Володе, что когда-то, очень давно, вся Москва озарялась такими отвратительными, навевающими тоску фонарями. Вот уж, наверное, мрачно в городе было, подумал Володя, голова которого — не та, что в руке, а та, что на плечах, — грозила заболеть от пронзительного, осточертевшего воя.

«А мне-то, — забеспокоился он, подбегая к темному и вовсе не освещенному контуру школы, в которой учился когда-то в незапамятную эпоху и куда сейчас и бежал привычным с детства, впечатанным в подсознание маршрутом, — придется теперь исповедаться, наверное, в убийстве анданорца». Владимир ощущал, что словно бы кровь, которой брызгало тело, бессильно ворочаясь, елозя по асфальту, втекла в него самого, осквернив его куда как много хуже, чем если бы он наелся мяса в Страстную пятницу. Владимир остро захотел пойти в храм и исповедаться в убийстве — сейчас же он стоял у черных по серому контуров школы и неузнаваемо выросших за последние годы деревьев и, ни секунды не медля, несмотря на столь отвлеченные мысли, стремительно и сильно взмахнул рукой с зажатой в ней воющей металлической башкой бешеного гризли и запульнул ее на самую крышу трехэтажного здания школы. Теперь голова медведя выла сверху, это было намного тише, но отчего-то еще более зловеще. Словно из компании, состоявшей из Володи, мертвой головы и воющего медведя, ушел воющий медведь, и голова стала от этого сразу как-то еще более мертвой. Да и действительно, смекнул Владимир, она начинала остывать, потому и казалась с каждой минутой все более неживой.

И Володя помчался мимо подслеповато потушенных окон и пока еще спящих подобием смерти очертаний деревьев обратно к автобусной остановке, стремительно, ощущая себя Персеем, сжимающим в руке голову горгоны Медузы. Сравнение это, пришедшее в собственную Володину голову, было тем более верным, что Владимиру очень не хотелось больше заглядывать в лицо убитого им анданорца. Это было отчего-то патологично — смотреть в лицо отрезанной тобой головы, будто ты — маньяк. Владимир выскочил, волоча остывающий трофей, на залитую оранжевым светом тихую-тихую теперь магистраль, пересек ее в обратном направлении тропой трамвайных пассажиров и присоединился — к другой своей компании, ждавшей его на остановке. Тут было гораздо веселее — здесь была его кувалда, а также пленный анданорец; когда Владимир забежал в нишу остановки, тот, судя по всему, был без сознания, но, растолкав его, Владимир добился-таки скорбного стона из-под такой же маски яростно вылупившегося гризли, какую он только что закинул на крышу родной школы. Только голова в этой маске была хотя и сотрясенной, но живой, и кровь, необходимая для питания заключенного в ней мозга, пока что циркулировала по предназначенным для этого жилам, а не заливала асфальт. Снег же, наметенный под крышу остановки, был красным от вот такой как раз, вытекшей мимо, крови. И мертвое тело, без головы уже, валялось рядом.