Алексей Колентьев - Главный противник

– А не было мысли, Андрей Иваныч, что в машине народу много?

Снова вздохнув, старик приоткрыл полы плаща и показал длинный чехол из коричневой кожи, притороченный справа у пояса. Потом отстегнул широкую кожаную лямку-фиксатор, вынул и передал мне грамотно укороченный обрез охотничьего ружья – «вертикалки». Двенадцатый калибр, скорее всего какой-нибудь особо заковыристый боеприпас вроде «гусянки». При умелом обращении, да на дистанции метров пятнадцать – это как карманная мортира. Чуть опомнившись, я спросил:

– Чем начиняете это… ЭТО?

– Порох бездымный, да по десять картечин, на гитарную струну нанизанные. Поди, сам догадался?

Признаюсь, покуда не появился у меня нарезной карабин, в хозяйстве я имел обрез найденного в тайге одноствольного ружья, снаряженный подобным «гостинцем». Применять на живом материале, слава богу, не приходилось, однако при испытаниях в клочья порвало старую самодельную боксёрскую грушу, созданную на базе пары матрасов и соснового чурбака. Шесть таких патронов и обрез я всегда носил в походах за орехово-ягодным житом, поскольку в тайге уроды тоже попадаются. Без слов вернув оружие владельцу, спросил:

– Как думаете, почему один всего приехал?

– Ну, – кряхтя, старик пристроил обрез в самопальную кобуру и задумался, – ихних уставов я не знаю, может, и положено гуртом ездить, но сам знаешь: человек существо странное. Может, лень было остальным в такую даль тащиться, может, перепились все водярой краденой. Точно тебе никто не расскажет. Смекнул я, что энти черти ещё долго в машине просидеть смогут, потому отогнал грузовик в кусты да пошарил в нём маненько. Нашёл канистру пустую. Слил бензина, сколько унести смог, и пошёл обратно к переправе. Душегубцы всё в кабине сидят, да помощи ждут. Ну… вытряхнул из полиэтиленовых пакетов жратву, что оставалась, наполнил их бензином, на верёвку приладил да изловчился и на крышу машины забросил. Те, что в кабине, сразу ничего не поняли, только когда бензином запахло, из машины наружу полезли. Ну и они это затеяли одного, что спереди, на пассажирском сиденье сидел, я сразу убил, а второму обе ноги перебить изловчился.

– Допрос что-то прояснил?

– А чего там яснить-то? – огладив бороду правой морщинистой ладонью, Чернов усмехнулся. – Сказал он про войну, что, мол, нету больше державы, а есть Сибирский протекторат. А нас, ну то есть русских, оне все в расход определили. Он красиво как-то сказал, но смысл я ухватил. Стаскал я всех в кучу, машина уже догорала тогда, да и дело к вечеру клонилось, и пожог трупы и энтого, говоруна.

– Живьём?

Старик, сверкнув чёрными глазами, рубанул ладонью по горлу, показывая, что сделал с пленным. Этот интернациональный жест был понятен и так, но Чернов тихо добавил:

– Мы не они, хоть глотку я ему и перерезал. Само собой, бить это зверьё надо жёстко. Однако мыслю так, что им уподобляться не следует. Вижу, ты не согласен, но скоро и ты всё поймёшь, оно с возрастом приходит. Чую, нахлебаемся кровушки и своей немало прольём, но когда есть возможность, лучше без жести.

Тут я ничего старику не сказал, спорить не хотелось, тем более, что со вторым тезисом, о кровавой похлёбке, он был совершенно прав. Но знал я и другое: когда умирает сразу столько близких тебе людей, умираешь и ты сам. Вместе с погибшими уходит из души что-то важное, и гаснет часть светлого огня в душе. Остаются только щемящая боль утраты и злость. Нельзя забыть, нельзя простить. Кого-то лечит время, встречал я и такое, однако на личном примере могу сказать, что по-настоящему можно заставить боль утихнуть, только если устранишь пускай даже косвенную причину в лице пары-тройки «духов». Я не умею прощать убийц, грабителей, насильников и дураков. Возможно, по этой причине до сих пор боль не стихает, злыми толчками она гонит вперёд, на поиски первопричины, и вот с мыслью, что эти поиски будут длиться весь остаток жизни, мне худо-бедно удалось примириться. Сыпанув на тлеющие угли земли, принесённой загодя, я пошёл к стене и, оглянувшись к старику, подвёл черту под бесполезным для нас обоих спором:

– Вот что я вам скажу, Андрей Иваныч, – дед вскинул голову и выжидательно посмотрел мне в глаза, открыто, с искренним интересом, – пока что у нас нет выбора. Гуманно поступают победители, поскольку поверженный враг им уже не слишком опасен. Расклад не тот для гуманизма, нужно заставить их бояться, пробудить желание уйти… побежать, поджав хвост. А для этого жестокость – самый подходящий инструмент, поэтому если я увижу, что вы миндальничаете с врагом или, не дай бог, помогаете ему – зарою в землю живьём, своими собственными руками. Сейчас у вас есть выбор: идти с нами, но тогда расклад простой – подчиняться мне и командиру отряда, или вы тихо, прямо сейчас уходите и нам на глаза никогда не попадаетесь. Так как оно будет?