Владимир Перемолотов - Звездные войны товарища Сталина. Орбита «сталинских соколов»

В феврале 1926 года покушение на советских дипкурьеров. Теодор Нетте погиб, а Иоганн Мамасталь тяжело ранен… В том же году, в июне в Париже убийство редактора советской газеты «Новая Грузия» Вешапели… 26 сентября – покушение на полномочного представителя ОГПУ в Ленинградском военном округе Станислава Мессинга. Убийца умудрился пробраться в кабинет и несколько раз выстрелить в Станислава, но… промахнулся. В июне 1927 года троица боевиков попыталась в Москве взорвать дом, в котором проживали чекисты, но там все обошлось. А вот в Ленинградском партклубе – нет… Июль – взрыв в бюро пропусков ОГПУ в Москве…

– Англичане знают кому деньги давать…

– А сам Кутепов – значительная фигура?

– Да, товарищ Сталин. Значительная. Бывший командир лейб-гвардии Преображенского полка. Дрался с нами до последнего. Ушел из Крыма вместе с бароном Врангелем… Враг. Матерый вражина.

Сталин коснулся мундштуком трубки щеки.

– Это хорошо, товарищ Менжинский, что вы так наших врагов знаете… Хорошо…

Он вернулся к карте, посмотрел на Арарат, в котором торчал красный флажок.

– Без этого белого генерала британцам сложнее будет поднять эмигрантов на борьбу с нами?

– Думаю, да, товарищ Сталин… Кутепов – это знамя.

– В таком случае незачем нам его в Париже оставлять. У нас там и без него врагов хватает… Как вы полагаете?

Вождь повернулся.

– Согласен, товарищ Сталин. Возможности в Париже у нас есть. Можно похитить генерала хоть завтра.

Сталин сделал протестующий жест рукой.

– Ну, прямо завтра не надо. Пусть они там с англичанами еще немножечко поговорят, посмотрим, до чего договорятся, а вот недельки через две…

… То, что с профессором что-то неладно, Федосей почувствовал еще в понедельник.

Тогда он застал его с коробкой конфет в руках. Коробка простая, конфеты, правда, шоколадные – начали такие выпускать последнее время в Москве, на фабрике «Красный Октябрь», вот он и привез в подарок одну для немца. Ульрих Федорович смотрел на изображение Кремля на крышке, словно старался различить что-то скрытно изображенное художником.

Деготь тогда окликнул профессора и тот вроде как очнулся, даже пошутил что-то о Кремле…

А в среду оно и случилось.

Аппаратов теперь при лаборатории числилось четыре, и Малюков с Дегтем обкатывали каждый свой. Дёготь – «Емельяна Пугачёва», а Федосей – «Степана Разина». До собранного позавчера «Пролетария» пока руки не доходили, и он, готовый уже подняться в небо, стоял в лаборатории, дожидаясь пилота.

Когда Федосей первый вернулся из испытательного полета, Ульрих Федорович сидел перед окном и смотрел в графин. Не на графин, а именно сквозь него, словно перепутал с аквариумом. На подоконнике за ним ничего существенного не было, только несколько карандашей да листков, на которых профессор делал свои вычисления, да коробка из-под конфет, пустая уже, в которую Ульрих Федорович начал с немецкой аккуратностью складывать письменные принадлежности.

Федосей вошел, поздоровался, ожидая услышать обычное «добрый день», но профессор не отозвался.

Прошло с полминуты, пока Федосей не сообразил, что что-то не так и не подошел поближе.

Солнечные лучи пронизывали хрустальный граненый шар, пестря на подоконнике всеми цветами радуги. Казалось, эти разводы интересовали профессора больше всего остального мира. Федосей заглянул немцу в лицо.

На профессорской физиономии, разукрашенной всеми цветами спектра, отпечаталось странное выражение недоумения. Он мучился, что-то то ли вспоминая, то ли свыкаясь с какой-то неприятной мыслью.

– Что с вами, Ульрих Федорович? Нехорошо?

Малюков плеснул из графина в стакан, протянул его профессору. Едва радужные разводы пропали с его лица, немец встрепенулся и стал крутить головой.

– Нехорошо? – повторил Федосей, поднося стакан к его губам. – Выпейте, профессор… Эх, коньячку бы!

Профессор глотнул, взгляд его стал осмысленным. Откинувшись назад, он вжался в стену, словно не знал, чего ждать от старого товарища. Не меньше минуты он, стараясь не спускать взгляд с Малюкова, украдкой водил глазами по сторонам. Взгляд его показался Малюкову таким диким, что он отступил назад.

– Ульрих Фё…

– Вы кто?

Выпученные глаза, постепенно приходящие в нормальный, человеческий вид, и голос… Чужой, не профессорский голос.

– Это я, Федосей, – ощущая уже не столько беспокойство, сколько глупость ситуации, сказал Федосей.